На синем-синем небе ярко горело солнце. Над дорогой, перед лошадью, словно сопровождая ее, кружили стрекозы с прозрачными слюдяными крылышками. Зелеными пятнами темнели в розовато-коричневом гречишнике круглые островки кустов. Весело постукивали колеса телеги. Пахло медом, и от сладкого запаха этого кружилась голова.

Маринка глубоко, аж в груди кольнуло, вздохнула и откинулась на спину. Зажмурила глаза и словно поплыла, покачиваясь в лодке, по широкой, спокойной реке. И вдруг ей почудилось, что они едут совсем в другую сторону — не в деревню, где их ждет не дождется бабушка, а назад, на аэродром.

Она подняла голову. Нет. Далеко впереди, как и прежде, возвышаются зелеными горами деревья, справа сверкает на солнце крыша какого-то огромного здания. Маринка легла, зажмурилась — и телега снова покатила назад.

Она лежала и слушала, как дедушка разговаривает с мамой. Правда, говорил больше дедушка.

— Вот уж беспокойный человек этот Мартын, — попыхивал дедушка трубкой. — Обязательно надо ему что-нибудь такое придумать, чего еще ни у кого нету. Теперь, вишь, дыни привез… Ты, Валюша, его должна помнить. Это ж он, когда ты еще в школу ходила, приезжал в наш колхоз пчел покупать. Двенадцать ульев они взяли тогда. И картошку «темп» он первым в наших местах стал сажать. Отменная картошка, крупная, разваристая, а урожай — по ведру с куста. Он сначала у себя в огороде посадил — из какого-то картофляного научного института с десяток привез, а теперь у нас никакой другой и знать не хотят. И в колхозах, и на участках приусадебных только «темп» растет. А Мартын уже над новой колдует, «белорусская» называется. Вроде бы она получше «темпа» будет, в ней, ученые говорят, крахмала больше. Башковитый, скажу я тебе, мужик. Я его еще с войны знаю, партизанили вместе…

Под мерный перестук телеги и негромкий голос дедушки Маринка задремала. Что ни говори, а встала сегодня рано, раньше всех… Опять же дорога: троллейбус самолет… А волнений сколько! Разморило Маринку.

Каштан мягко прихлопывал копытами дорожный песок. Потом под ногами у него что-то забарабанило, и тут же словно гром из края в край прокатился.

Маринка быстренько вскочила и протерла кулаками глаза. Оказывается, они переехали мост через речку.

— Гуси! Гуси! — пронзительно закричал Саша, словно никогда раньше не видел гусей.

— Ой-ёй-ёй, а сколько же их! — подхватила Маринка.

Оба берега реки у дороги казались белыми от гусей. Словно снег выпал и замел все вокруг. Гуси щипали траву, неторопливо переваливаясь на коротких ножках. Целая стая бултыхалась в речке. И только один глупый гусак вдруг вытянул длинную шею, грозно зашипел и побежал за телегой.

— Чего это ты, чтоб ты здоров был! — сказал дедушка, взял у Саши кнут и покрутил им в воздухе.

Гусак понял, что шутки плохи, остановился, задрал голову и злобно загоготал. Потом повернулся и важно направился к реке, всем своим видом давая понять остальным гусям, что это именно он прогнал громыхающую телегу, что, если бы не его отвага, худо пришлось бы всему гусиному племени.

— Ну, — хитро прищурился дедушка, собрав у глаз веселые лучики-морщинки, — а сосчитала бы ты, сколько в нашем колхозе гусей?

— Может быть, сто? — неуверенно назвала Маринка самую первую цифру, которая пришла ей в голову.

— А вот и не угадала, — усмехнулся дедушка. — Не сто, а три раза по сто да еще тридцать. Целый, к примеру тебе сказать, гусиный батальон. А знаешь, кто им командует, тем батальоном? Наши ж хлопчики и девчатки. У нас в позапрошлом году всего с десяток гусей было, никто ими не занимался. И без того работы много, где ж ты рук свободных наберешься. А пионеры задумали птицеферму организовать. И что ты думаешь — организовали. Сами за гусями и ухаживают: кормят, на речку пригоняют. Кухню специальную построили и электричество туда провели…

Подробнее рассказать о птицеферме дедушке не удалось, потому что Каштан повернул направо, и телега вдруг оказалась в широком зеленом туннеле. С обеих сторон за низенькими заборчиками из штакетника высились стройные клены, кучерявые липы, развесистые каштаны, белоствольные, в черных пятнышках веснушек, березы. За ними, в глубине дворов, в густой зелени цветников и садов, приветливо поблескивали окнами дома под шиферными, железными, черепичными крышами. Дома были обшиты досками и покрашены голубой, желтой, салатовой краской — словно прошел по деревне веселый волшебник и разбросал осколки теплой семицветной радуги.

Бабушка встретила их у ворот. Пока она подхватывала сначала Сашу, потом Маринку на руки, целовала в обе щеки и ссаживала на землю, обоим казалось, что бабушка высокая и сильная. Как дед, как их мама. Но, очутившись на земле, Маринка увидела, что бабушка Ганна всего, может, на голову выше ее. Ей даже не поверилось, что это — мама их мамы.

А бабушка тем временем поторапливала деда:

— Подкинь коню сена, а лучше кликни мальчишек с улицы — пусть прокатятся до конюшни. Да пойдемте быстрей в хату.

Маринка еще никогда не была в деревне и немножко огорчилась, когда увидела, что внутри бабушкина хата почти ничем не отличается от их городской квартиры. Как и у них — две комнаты и кухня, как и у них — круглый стол, стулья, мягкий диван, красивые половички. Негромко поет радиоприемник, подмигивая зеленым кошачьим глазом. Под потолком — электрическая лампочка, только не с голубым абажуром, как у них, а с розовым. А она-то надеялась увидеть что-нибудь интересное…

Немножко утешила Маринку печь. Такой огромной, в полкухни, синевато-белой, словно снежный сугроб, печи в городе она ни у кого не видела, — хоть про печь сможет рассказать подружкам. И еще окна в бабушкиной хате были немножко поменьше, но какой интерес об этом рассказывать…

— К столу, к столу, гостейки мои дорогие, — приговаривала тем временем бабушка, вытирая передником и без того чистый, выскобленный до желтизны стол. — Проголодались небось после такой-то дороги. Ну, ничего, сейчас я вас накормлю…

— Какая ж это дорога, мамочка, — сказала Маринкина мама. — Тридцать минут всего летели, было когда проголодаться…

— Не говори, доченька, сама знаю. Как-то вместе с Миколой ездила в город — двое суток на паре коней добирались. Это ж нас за молотилкой для колхоза посылали, — говорила бабушка и все ставила, ставила на стол тарелки.

— Э-э, старая, о чем вспомнила! — засмеялся дедушка. — Когда это было — лет сорок с гаком минуло. А они ж — самолетом. Р-раз — и тут.

— Знаю, все знаю, — отмахнулась бабушка. — А все равно больше ста верст, хоть бы себе и самолетом.

— Может, хоть Петра с Зосей обождем, — сказала мама. — Скоро ведь на обед придут, куда спешить. И Василька нету.

— А чего их ждать, — не хотела и слушать бабушка. — Петрок в конюшне, Зося где-то в поле. А Василька дома на привязи не удержишь. Прилетел, схватил горбушку и опять куда-то умчался. Соберутся — еще раз за стол сядем, а вы тем временем угощайтесь…

Чего-чего только не поставила бабушка на стол! У Маринки аж глаза разбежались. Верещака с пухлыми белыми оладьями, колбаса, яичница-глазунья, творог со сметаной, янтарный мед… И все вкусное-вкусное, все так и тает во рту. Вроде и есть не хотелось, а тут откуда только аппетит взялся…

Бабушка Ганна сидела между Маринкой и Сашей, подкладывала им в тарелки и все приговаривала:

— Ешьте, соколики мои, ешьте, мои родненькие. Ишь, какие вы худущие… Ну, ничего, вы у меня на парном молочке быстро поправитесь.

А мама смеялась: вовсе не были Маринка и Саша худущими, скорее наоборот. У Сашки вон какие щеки, как футбольные мячи. Но бабушка ее и слушать не хотела. Сама она даже оладушки не съела, все глядела на внучат добрыми, ласковыми глазами, поглаживая то одного, то другого по голове жесткой сухонькой рукой.

Когда все уже пообедали, дедушка повернулся к Маринке.

— Ну, а теперь, может, ты нас угостишь, а?

Маринка сразу догадалась, на что намекает дедушка. Ей и самой всю дорогу не давал покоя подарок дяди Мартына. Маринка взяла дыню с подоконника и торжественно подала дедушке. Он разрезал ее на широкие дольки, желтые, как солнце.