Лев, повстречавшийся нам сразу же, как только мы выехали из Антиохии, для одних стал развлечением, для других добрым знаком. Естественно, все ринулись охотиться на невиданного ни в Европе, ни на Руси зверя. Нам, осаждавшим в прошлом году Антиохию, доводилось видеть львов, а некоторым даже и охотиться на них. Особенно ликовали, устремляясь на зверя, мои русичи, Ярослав и Олег, но лошади, у них были тяжеловаты, и мой Шаркань быстро обскакал их, отставая лишь от великолепного арабского скакуна, на котором мчался вперед Гуго. Граф Вермандуа и настиг льва первым, но копье его оказалось неверным, нанеся льву глубокую, но не смертельную рану в загривок. Разъяренный лев в прыжке просек когтями брюхо великолепному скакуну графа Вермандуа, бедный конь громко заржал от боли и повалился на бок. Еще миг, и лев набросился бы на Гуго. Тут то и подоспел мой Шаркань, благодаря которому двоюродный брат Евпраксии был спасен. Удар моего копья оказался точнее, чем тот, что был нанесен рукой только что выздоровевшего Вермандуа. Но и в последнем предсмертном рывке могучий властелин пустынь Сирии вырвал из руки моей копье и, навалившись, переломил его надвое. Только тогда, испустив отчаянный рев, животное угасло, а подоспевшие новички-крестоносцы безрассудно вонзили свои копья в бездыханное уже тело зверя.
— Следит ли кто-нибудь из вас за своими поступками или вы и в бою будете вести себя так же глупо? — крикнул им я. — Зачем вы испортили шкуру, ведь я уже сразил его наповал?! Посмотрите на русских рыцарей — подскакав, они тотчас определили, что лев издох, и не стали понапрасну тыкать в него.
— Оленя и то жалко лишний раз попортить, хоть его кругом пруд пруди, навалом завались. А тут лев! Вот дураки немчура! — сказал Ярослав, слава Богу, по-русски, ибо других языков он не знал, а рыцари из Германии и Франции не знали русского.
Бег за сирийским хищником стоил замечательному скакуну графа Вермандуа жизни, а сам граф сильно повредил себе ногу, и я предложил ему своего Шарканя, но Ярослав настоял, чтобы Гуго предпочел именно его тяжеловоза, и присоединился к пешему строю. Шкуру льва я заставил Гуго взять себе, уверяя его, что именно первый удар сразил зверя, мой же только пресек агонию. Он, наконец, согласился, положил шкуру на загривок коня Ярослава, и мы продолжили свой путь.
— Пахучий какой лев, — жаловался Вермандуа через некоторое время. — Конь волнуется от его запаха и чуть не спотыкается. Интересно, какое предзнаменование тут? Мне кажется, мы достигнем своей цели, но многие из нас погибнут, и в том числе я. У меня очень сильное предчувствие близкой смерти. Я даже запах ее слышу, как запах шкуры этого льва. Нет, я все же подарю ее кому-нибудь. Если не возьмешь ее ты, я отдам ее Ярославу.
— Перестань, — отвечал ему я. — Подобные мысли не достойны графа Гуго Вермандуа. Лучше расскажи подробно, как все происходило в мое отсутствие.
Гуго вздохнул и принялся рассказывать. Когда он вернулся из Франции в Антиохию, в городе поднялся настоящий бунт. Крестоносцы, недовольные тем, что вожди похода больше заняты обустройством своих дел, нежели готовятся к выступлению на Иерусалим, готовы были заменить своих предводителей. Именно поэтому поход начался раньше, чем нужно, и подготовка к нему не была завершена. Кто тут прав, кто виноват — корыстолюбивые Боэмунд, Раймунд и Бодуэн или вспыльчивые крестоносцы-простолюдины, разобраться трудно. Из Антиохии выступили еще до Пасхи, и многие горячие головы уверяли себя и других, что крестное воинство войдет в Иерусалим в Вербное воскресенье, чтобы тем самым отпраздновать и Вход Господень. Но Христос почему-то воспротивился, чтобы крестоносцы вошли в Иерусалим в неделю ваий , и, в стремлении обойти стороной Триполи, они дали лишний крюк, заблудились в пустыне и пришли к Иерусалиму уже после Пасхи. В жаркий полдень знамя Святого Петра, которое вез Годфруа Буйонский, поскольку Стефан де Блуа так и не появился после своего отъезда, затрепетало на горе, с которой открывался вид на город, раскинувшийся среди скал. Это был Иерусалим, и гору, с которой крестоносцы впервые увидели Святой Град, они назвали горой Радости.
— Годфруа, которого я так уважаю, повел себя в тот миг безрассудно, — продолжал Гуго. — Поддавшись охватившему его сердце порыву, он воскликнул: «Вот он, город Господа нашего, утопающий среди мечетей мусульман. Где-то там затеряна святая пещера, в которой покоился Христос после распятия. Пойдемте и освободим Гроб Господень. Вперед, воины креста!» В тот миг, признаться, я тоже поверил, что мы легко возьмем город приступом. Но не тут-то было!
Город был с трех сторон окружен глубоким рвом, и когда крестоносцы спустились в него, сверху на них обрушился дождь стрел, потекло горячее масло, посыпались камни. Оставив во рву несколько сот трупов, крестоносцы отступили и начали устанавливать вокруг города осаду. Трезво оценив первую атаку, пришли к выводу, что количество выпущенных из города стрел и камней все же значительно уступало количеству стрел и камней, обрушиваемых в таких случаях при осаде Никеи и Антиохии, а значит, гарнизон в городе не такой многочисленный, как был там. Кроме того, каирский калиф Фатимит, отнявший год назад Иерусалим у сельджуков, вынужден был воевать с мусульманами-суннитами, сам будучи шиитом. Вполне возможно, что у него и не будет возможности двинуть на спасение своего иерусалимского гарнизона крупные силы. С другой стороны, осаждать Иерусалим, как выяснилось, труднее, чем переживать в нем осаду, поскольку пресной воды в окрестностях города почти нет, а колодцы все заблаговременно отравлены сарацинами.
После еще двух попыток взять город приступом стало ясно, что нужны осадные башни и орудия, и Вермандуа отправился в Антиохию, где ему очень быстро удалось договориться с купцами из Англии и Генуи, чтобы они подвезли в Яффу все необходимые материалы. Катапульты и фрондиболы, принимавшие участие в обстреле Антиохии, были перевезены в гавань Святого Симеона, погружены на галеры и отправлены в порт, лежащий неподалеку от Иерусалима. После этого Вермандуа захворал и знает только, что галеры перевезли все необходимое в Яффу, откуда осадные механизмы и орудия были переправлены в лагерь под Иерусалимом.
— Это ужасно, — сказал я. — Подумать только, что бочка с греческим огнем может угодить в дом Тайной Вечери, а обломок скалы, выпущенный из катапульты, разрушить купол храма Гроба Господня.
— Что поделать, — вздохнул Гуго. — В противном случае нам остается только уйти восвояси и покрыться позором.
Обойдя Триполи и Акру и, в отличие от основного войска крестоносцев, не заблудившись в пустыне, наш маленький отряд за пять дней добрался до Иерусалима. Лагерь представлял собой нечто подобное лагерю под Антиохией. Когда мы подъезжали к нему, было затишье, и можно было рассмотреть город.
Вот он, Святой Град Иерусалим, к которому мы шли столько трудных месяцев, и который, вопреки множеству ожиданий, не являл собою ничего особенного — крыши домов, купола мечетей, минареты… Обычный мусульманский город. Но этот город был сердцем всего мира Христова, бьющимся где-то там, глубоко, спрятанным под крышами, куполами мечетей и минаретами.
— Говорят, что Гроб Господень где то во-о-он там, — сказал Гуго Вермандуа, указывая мне на скопление мусульманских куполов. — Но в общем, снаружи ничего не видно.
Еще большую досаду выражали остальные рыцари и особенно Ярослав и Олег, которые разочарованно сравнивали Иерусалим с Киевом, говоря, что Киев значительно краше и раз в десять шире. Действительно, весь Иерусалим по площади, должно быть, равнялся киевскому Детинцу. И все-таки, это был город нашей мечты, город нашей заветной цели, а значит, незачем было рассуждать, велик он или мал, красив или невзрачен. Мы стали спускаться с горы Радости в лагерь.
Гуго указал мне расположение моего отряда, и я поспешил туда, горя желанием поскорее увидеться с Аттилой.
— Боже мой! — закричал он по-венгерски, как только увидел меня. — Держите меня за ноги, чтоб я не взлетел на небо! Голубчик мой, граф Лунелинк фон Зегенгейм, вы ли это?
