Как же я мог согласиться с Аттилой, готовым осуждать Генриха и обвинять его во всех смертных грехах, если во-первых, я свято ценил мнения моего отца, а во-вторых, репутация моего государя была для меня неприкосновенной. Признав, что он чудовище, я не в силах буду оставаться у него на службе. Едва я начинал размышлять об этом, перед моим мысленным взором вставал облик императора, его львиный взгляд, крепкие скулы, длинные золотые волосы. И этот царственный облик никак не вязался с мерзостями, приписываемыми Генриху неразборчивой народной молвой. Уж я-то знал, какие есть в народе любители почесать языком. Что там царственные особы, если находились охотники поставить под сомнение непорочность Святого Зачатия и чистоту отношений между Спасителем и Магдалиной. Так что, если и были точки, в которых мои взгляды и симпатии сходились с мнениями Аттилы, то только не в вопросе о личности нашего государя.
День ото дня состояние мое, слава Богу, улучшалось. Царственная чета переселилась в Бамберг, мне не терпелось поскорее отправиться туда и снова видеть Адельгейду. Может быть, еще и поэтому я так быстро поправлялся. Мысль о том, что я введен в число рыцарей личной гвардии императрицы, наполняла мое сердце блаженством, от которого сердце лучше перерабатывало кровь, и тело мое наполнялось здоровыми силами. Все пятеро моих новых друзей тоже вошли в число счастливчиков, они постоянно были при мне, ожидая дня, когда я окончательно поправлюсь и можно будет тронуться в путь. Таково было повеление Адельгейды. Как только я смог совершить первую прогулку по городу, мы стали готовиться к отъезду.
Кельн все еще жил обсуждением женитьбы Генриха и Адельгейды. Много ходило разговоров о той обиде, которую нанес Генрих графу фон Нордгейму, недавно назначенному Кельнским архиепископом. Зачем нужно было отстранять его от совершения таинства и перепоручать дело Гартвигу, ведь Магдебургский архиепископ до сих пор еще считался одним из недоброжелателей императора. Мало того, он все еще находился под отлучением синода, и все вокруг спорили, законна или незаконна ординация Адельгейды. И хотя для меня не оставалось сомнений в правильности поступков императора, я с некоторой душевной смутой прислушивался тому, о чем судачит кельнский обыватель, и вспоминал растерянное, жалобное выражение лица Германа, застывшего у входа в храм Богородицы при известии, что бракосочетание переносится в кафедральный собор.
Однажды, зайдя в один подвальчик выпить пива, я с удовольствием подслушал рассказ о поединке между мною и Гильдериком. Все было настолько переврано и поставлено с ног на голову, что я едва не .подавился пару раз пивом, еле сдерживаясь, чтобы не расхохотаться. Какой-то рыжий и конопатый увалень изобразил все примерно в таком виде: свадебный пир был в самом разгаре, когда внезапно, невесть откуда, явился странный бледный рыцарь по имени Зильберик и потребовал, чтобы ему немедленно отдали Адельгейду, поскольку он был, есть и будет ее единственный законный супруг, живущий на дальнем краю земли, в суровом и диком царстве Бармаланд , у всех жителей которого лица покрыты густым слоем сажи, ибо там постоянно темно, и приходится жечь сушеную рыбу, которая в Бармаланде такая жирная, что ее используют вместо факелов и свечей. Ничуть не стесняясь собственного вранья, рассказчик тут же сообщил, что и у рыцаря Зильберика все лицо было в копоти, хотя минуту назад он утверждал, что рыцарь был бледен и как бы даже незрим.
— «Нет!» — воскликнул наш император, — продолжал врать рыжий детина, время от времени шумно отхлебывая из своей кружки. — «Нет, я не отдам тебе ее, колдун проклятый!» Тогда этот Зильберик принялся напускать на всех чары, и все пирующие знатные господа вмиг сделались будто неживые. Только медведь, с которым развлекались шуты, не поддался чарам и набросился на Зильберика. Но бармаландец оказался крепким малым. Он схватил медведя вот так обеими руками, повалил его на пол и содрал с живого шкуру.
— Это ты врешь! Но все равно здорово, гни дальше! — хохотали слушатели.
Рыжий плут для приличия обижался и какое-то время его приходилось уговаривать продолжить рассказ. Но не очень долго. Ему явно нравилось так сладостно врать. Опозоренный медведь, лишившись шкуры, бросился наутек и был тотчас сожран набежавшими собаками, а коварный Зильберик тем временем встряхнул содранную медвежью шубу и, обернув ею Адельгейду, хотел было вместе с ней удалиться и лететь в свою страшную страну, но когда он бежал с похищенной императрицей через зал, то нечаянно наступил пяткой на обломок тернового венца с головы Спасителя. Якобы, сей реликвенный обломок находился в перчатке у Гартвига, когда он венчал новобрачных, а на пиру он его кому-то показывал, да и потерял. Как только Зильберик наступил ногой на священное терние, часть его колдовства развеялась, и рыцарь Гильдерик очнулся от чар. Он тотчас обнажил меч и бросился догонять подлого похитителя. Это ему удалось лишь за чертой города, возле Левенпфорте и церкви Святого Гереона. Там и произошла смертельная схватка. Сначала Зильберик отрубил руку Гильдерику. Потом Гильдерик отрубил руку Зильберику. Потом Зильберик отрубил ногу Гильдерику, а Гильдерик в свою очередь тоже отрубил ногу Зильберику. Так они отрубливали друг у друга по куску, покуда Зильберик не оказался изрублен в лоскуты. Он и рад был бы напустить новых чар на Гильдерика, но в спешке не догадался вытащить из пятки терновую колючку. Тут подоспели остальные, схватили Адельгейду и Гильдерика, ее вернули императору, а его срочно отправили лечиться в Испанию к одному прославленному арабу-врачу. Куски изрубленного тела Зильберика разбросали по всей округе на пожирание воронам и псам, но бармаландский колдун, не будь дураком, собрал-таки воедино все части своего проклятого тела и тайком спрятался в Юденорте у какой-то рогатой ведьмы. Куски все срослись, только шрамы остались, но не хватает лишь одной стопы, в пятке которой торчит Христово терние. И покуда Зильберик не найдет свою утерянную ступню, он не может двинуться в Бамберг, чтобы снова попытать счастья и возвратить себе свою бармаландскую царицу, ставшую супругой нашего императора, красавицу Адельгейду.
Поскольку рыжий враль говорил на чистейшем кельше, я, возможно, упустил в его рассказе какие-то детали, но суть его рассказа, по-моему, я уловил правильно. Эту сказку, этот причудливый плод, зачатый недавними событиями моей жизни и рожденный на свет детской народной фантазией, я преподнес одному французскому жонглеру на дружеской пирушке, которую я устроил в доме покойного купца Мельхеринка. Я позвал в гости всех, кому не лень было хорошенько выпить и как следует закусить, и таких любителей оказалось немало. Маттиас привел музыкантов, Адальберт — целую свору стихоплетов, среди которых затесался и этот французик-жонглер, Иоганн притащил с собой целую ораву молодежи, в глазах которой светился приятный голодный огонек, а Дигмар и Эрик привели замечательного испанского рыцаря по имени Родриго, на вид ему было лет сорок, но оказалось, что уже за пятьдесят. Меня поразило его вдохновленное лицо, а когда он принялся рассказывать о битвах с маврами, все мы заслушались. Всем нам не терпелось поскорее встретить ратные подвиги, и мы хоть сейчас готовы были ехать вместе с благородным Родриго сражаться против мавров. Я так залюбовался доном Родриго, что мне казалось, будто и по-латыни он изъясняется именно с тем произношением, с каким говорили между собой древние римляне.
Дон Родриго уверил нас, что наши доблестные сражения еще впереди, и хотя еще неизвестно, кто из нас окажется большим храбрецом, а кто меньшим, в любом случае служить под началом самого императора — большая честь. Сам он явился в Кельн, желая попировать на свадьбе Генриха, но по дороге попал в переделку. В окрестностях Буйона ему случайно стало известно о злодейском заговоре, готовящемся против герцога Годфруа. Шайка заговорщиков собиралась в небольшом замке, окруженном лесом. Мало того, что они намеревались убить одного из лучших людей империи, у них там происходили какие-то мерзостные радения, связанные с культом некоего мистического существа, родственного Саламандре. Дону Родриго удалось разоблачить их, ему пришлось вступить с ними в неравный бой, из коего он вышел победителем, но, получив рану, он вынужден был пару недель пробыть в Буйоне. Вот из-за чего, приехав в Кельн, он не только не побывал на свадьбе, но даже и не застал здесь императора и императрицу, дабы засвидетельствовать им свое почтение и поздравить с бракосочетанием.
