— Ты видела, где стояла пишущая машинка?

— Как же, господин офицер. Во второй комнате, на маленьком столике.

— А ты никого не впускала, когда нас не было? А?

— Никого, господин офицер.

Гопнер не выдержал и крикнул:

— Что же, по-твоему, святой дух все отсюда унес?! Притворяешься! Мы из тебя быстро притворство выколотим! Обыскать!

Тревожное чувство охватило Анну. Солдат грубо обыскал уборщицу. Вынул из кармана носовой платочек, коробок спичек, сухарик.

— Где берешь сухари? — прокричал офицер, лишь бы задать ей вопрос.

— Дома, с чаем пью.

— А спички?

— Попросила у вашего шофера.

Офицер вышел. Анна осталась в комнате одна. Ее не выпускали. Ничего не сказали. Значит, вела себя правильно, а то бы уже не одна косточка хрустнула. Повторила про себя слова, сказанные ей Пашей Савельевой: «Если нервы сдают, не берись, обойдемся». — «Что ты, Паша? Разве у меня нерпы слабее твоих?»

Сейчас жизнь проверяла их крепость. Выдать себя хотя бы в малейшем, значит, обречь на гибель всю семью. Нужно и дальше держаться твердо.

Анна подошла к двери, но услышала грозное «цюрик![14]» Четыре часа довелось просидеть взаперти, пока жандарм приказал выйти и следовать за ним. Анна прикинулась перепуганной забитой женщиной.

— Куда же за вами, когда я должна идти домой?

— Не балуй, девка! — строго предупредил жандарм. — На том свете тоже устроишься не плохо.

— Да я… мне домой нужно…

«Какой ужас, — втайне волновалась Анна. — Неужели догнали? А какое это сейчас имеет значение? Я их не видела, вот и все». Выражение лица Анны изменилось. Ее ввели в жандармский участок. «Буду молчать». Да, да, именно такой непреклонной она и представляла себя в воображении, когда согласилась на эту операцию.

Ночью Анну вызвали на допрос. Очень хотелось спать, слипались глаза, а жандармы нарочито сделали яркий свет, больно стало глазам. Под таким светом продержали до пяти утра. Веки опухли, слезы затуманивали воспаленные зрачки. Так болезненно моргать… А ей все в ухо: «Не спи!»

Зашел другой жандарм, подтянутый, стройный. Он наигранно ласковым тоном сказал:

— Чего бы я упирался, ведь к тебе ничего не имеют, только скажи, кто приходил в особняк?

— Никого не видела, — прослезилась Анна.

Два дня жандармы пытались хоть что-нибудь услышать от уборщицы о тех, кто пробрался в особняк и среди белого дня похитил машину, оружие и форму. Анна упорно твердила: «Никого не видела, я все время была на кухне. Из столовой не уходила».

Два года Остапюк прилежно выполняла свои обязанности, и никто не мог уличить ее в плохом отношении к работе. Не было никаких улик и на этот раз. И все-таки Анну Остапюк из-под стражи не освободили…

Большие снежные хлопья плавно опускались на землю. Вот они, легкие, чистые, зацепились за оголенные ветки высоких тополей, коснулись железных крыш домов, скользнули по замерзшим лужицам. К вечеру улицы Луцка, парки и скверы оделись в белый наряд.

Первый снег! Сколько прежде доставлял он наслаждения детворе и взрослым, которые одинаково радовались чудесной поре. А ныне ослепительно белый покров не оживил серых будней города. Фашисты бесчинствовали. Изо всех сил старался и агент Малаховский. Нескольких подпольщиков отдал он в лапы гестаповцев. Жалко юлил Малаховский перед шефом, приговаривая:

— Надеюсь, вы мной теперь довольны?

В тюрьмы были брошены врачи, инженеры, учителя, артисты, научные работники. Немцы спешили обезглавить городскую интеллигенцию. Пренебрегая всеми нормами человеческой морали, фашисты отнимали у человека самое дорогое — жизнь. Были расстреляны доктор Залесский, учитель Голубович, адвокат Черевко, директор средней школы Редько, агроном Сало… Свирепость фашистов вскипала еще больше, когда в охваченном паникой городе появлялись все новые и новые листовки подпольщиков. На одной из них размашисто было написано: «Фрицы, за все ответите! Смерть за смерть!»

Гневные слова горели и на другой листовке: «Советские воины наступают по всему фронту. Близится час расплаты!»

На листке ученической тетрадки чья-то смелая рука вывела чернилами: «Мы ведем счет вашим преступлениям, ничего не забудем!»

На дверях магазина для офицеров мелом было написано: «Трепещите, тираны!»

Поредевшее, обескровленное подполье жило, боролось. Им руководили коммунисты подпольного обкома партии, возглавляемого Алексеем Федоровичем Федоровым. Невидимыми нитями он был связан с патриотами, направлял карающую руку народных мстителей, организовывал население на борьбу с врагом Родины. Никто не знал имени патриота, бросившего гранату в автомашину с немецкими штабными офицерами. А другой смельчак удачно подложил на городской черте противотанковую гранату, и она вывела из строя мощный немецкий танк.

Партизаны, руководимые Василием Андреевичем Бегмой, не оставляли подпольщиков в тяжелую годину. Они вместе с ними мстили фашистам, наводили ужас на метавшихся, как в угаре, оккупантов.

Антон Семенович Колпак и Варфоломей Иванович Баранчук решили вооружиться.

— Теперь мы должны быть в постоянной боевой готовности, — говорил Антон Семенович. — И к наступлению и к самозащите.

— Должен тебе что-то сообщить, — улыбнулся Баранчук. — Я в свое время надежно припрятал два автомата, одну винтовку и пять гранат. Имеются также и перевязочные материалы.

— Где?

— В стоге сена, недалеко от города. Утром заберу.

— Не откладывай!

Белоснежное поле ровным покрывалом расстилалось за Луцком. Удивительно красивый в этих местах зимний пейзаж. Полозья приземистых санок скользили по снегу. Сидевший вместе с Варфоломеем Ивановичем десятилетний сын Володя громко восторгался:

— Ух, как хорошо!

У развилки шоссе Горка - Полонка - Луцк стоял мужчина в кожаной куртке. Санки с Баранчуками приближались, а он не сходил с места. Что-то недоброе почуял Варфоломей Иванович. Ведь ему неоднократно грозились расправой за отказ сотрудничать с бандами националистов. Жаль, до оружия не добрался, досадовал он и прибегнул к хитрости: остановил лошадь, слез с саней и начал возиться с подпругой, а сам искоса наблюдал за незнакомцем. Последний же не реагировал на их остановку и казался безразличным. Этим и подкупил он Баранчука. «Чего это я верчусь, словно на ежа сел?»

— Но! — крикнул на буланого. Когда подвода поравнялись с незнакомцем, тот поднял руку:

— Стой!

Баранчук ударил коня хлыстом, однако незнакомец успел схватить его за узды.

— Слезай!

— Я до места еще не доехал, чего же мне слезать! — упорствовал Варфоломей Иванович, а мысленно: «Эх, было бы оружие!»

В незнакомце он узнал учителя из села Гончаривка, который в последнее время исчез. Баранчук побледнел, он догадался, чью волю тот выполняет и от чьего имени действует. Володя по-детски насторожился, пугливо следил за чужим человеком с пистолетом в руке. «Учитель» сел в сани и доставил задержанных в пригородное село.

— Слезай! — грознее прежнего повторил приказание.

Баранчук медлил повиноваться, все обдумывал, как выпутаться из глупого положения, а главное — спасти ребенка. «Надо решиться». Он прыгнул на щупленького «учителя», схватил его за горло и стал душить. Раздались выстрелы. Один, другой… Варфоломей Иванович упал.

Володя, в страхе наблюдавший поединок, соскочил с саней и побежал.

— Стой! — понеслось вдогонку.

Но Володя не слышал окрика, он бежал изо всех сил.

— Стон, чертенок! — крикнул еще раз бандеровец, и в воздухе снова прозвучал выстрел. Раненый в плечо, Володя упал, сгоряча поднялся, сделал несколько шагов и снова свалился. Истекая кровью, он продолжал ползти.

Бандит подбежал к мальчику.

— Ах ты, выродок! — С размаху он ударил его по голове рукояткой пистолета. Взяв за ноги потерявшего сознание мальчика, поволок его по снегу к саням.