Литмир - Электронная Библиотека
Содержание  
A
A

— Тимофей Константинович, вы все скучали о сибирской зиме. Вот вам и сибирская зима!

Глубокой ночью Федоров вызывает меня в свою землянку, знакомит с представительным человеком в форме подполковника.

— Товарищ Карасев просит вас поехать посмотреть его комиссара. Вот уже шесть суток, как комиссара лечит их врач и не может добиться успеха.

Через несколько минут еду с Карасевым за сорок километров в село Седлищи. Первый раз в жизни еду верхом на лошади, в седле. Хорошо, что лошадь смирная и едем не быстро. Мороз крепчайший, снег визжит под копытами, небо усеяно крупными дрожащими звездами. Или это от тряски в седле все словно дрожит перед моими глазами?

Взвод бойцов сопровождает Карасева. Карасев рассказывает:

— Шесть дней назад у нас был бой с немцами. Наш комиссар Михаил Иванович Филоненко повел людей в атаку. Поднялся во весь рост, и в этот момент пулеметной очередью его рассекло пополам. Несколько пуль вошли ниже пояса. Мучается ужасно.

Утром добираемся до Седлищ и — о, стыд! — не могу сам слезть с седла! Всякий, кто первый раз в жизни ездил верхом на большое расстояние, может представить себе, что приключилось со мной после сорока километров пути. Меня снимают с седла. Согнувшись, широко ступая, вхожу в чистую селянскую хату с деревянным полом. Энергичный, красивый человек, быстроглазый, но очень бледный и изнуренный, лежит в постели. Около Него врач и сестра.

— Не могу ни есть ни пить. Сна нет… — жалуется Филоненко.

Беру его горячую руку. Температура не меньше тридцати девяти градусов.

Врач и сестра готовятся перевязывать раненого. Сажусь на самый краешек скамьи, тотчас же вскакиваю и стоя наблюдаю.

Молодой врач с интеллигентным, симпатичным лицом, склонившись над комиссаром, осторожно, как если бы перед ним была мина, готовая взорваться, снимает бинты. Едва Филоненко поморщится, еще только готовится застонать, врач прерывает работу. Он как будто хочет сделать свое дело, не прикасаясь к больному! Словно ждет, что пропитанная кровью повязка отделится сама собой!

Опять эта приторная, слащавая, преувеличенная «гуманность»! Врач снимает повязки больше часа! Даже у меня, здорового человека, это выматывает всю душу. Но вот наконец все кончено. Осматриваю огромную, рваную рану. Пулями пробиты мочевой пузырь, мягкие ткани правого бедра. Нужно оперировать.

Наблюдаю, как делают перевязку. Сестра подает материал необработанными руками! Необработанными руками врач накладывает повязку Дружно, вдвоем, заносят инфекцию в рану!

— Разве вы перевязываете не стерильным материалом?

— У нас нечем стерилизовать, нет спирта, — смущенно говорит врач.

— А разве нельзя помыть руки кипяченой водой с мылом и протереть самогоном, прокипятить инструменты и материал?

Возвращаюсь в санях в свой госпиталь, к вечеру приезжаю с Аней. На глазах врача Аня долго, тщательно обрабатывает свои руки перед операцией. Наша колхозная девушка дает предметный урок западноевропейскому медику! У нас тоже давно нет спирта — протираем руки самогоном. Приступаем к операции. Делаем ее в хате, на обеденном столе, под общим эфирным наркозом. Расширяю рану на бедре, очищаю ткани. Ввожу катетер.

Через сутки комиссар становится другим человеком. Просит есть, пить. Температура понизилась, отек опал. Филоненко шутит, улыбается, обещает подарить мне свою лошадь с седлом, как «опытному» кавалеристу.

Разговорившись с врачом, вижу — это живой, симпатичный и, что называется, «вполне культурный» человек. Знает музыку, живопись, читал книги многих наших советских писателей: Алексея Толстого, Эренбурга, Шагинян. Но почему же в деле, в кровном своем деле он так снисходителен к себе, что забывает об элементарных требованиях науки?

Докладываю Федорову о результатах поездки. Федоров сердито замечает:

— Тут не столько врач виноват, сколько командир. Почему командир не организовал как следует санитарную службу, пренебрегал медициной? Молодой доктор не привык к трудностям, поддержки не получал, вовремя подсказать ему не сумели. Требовать со своего командира он не решается. Нельзя во всем винить врача. Как же Свентицкий, тоже западноевропейский врач, а работает старательно!..

Под Ковелем

Февраль 1944 года. Красная Армия сокрушительными ударами гонит немцев на запад. Уже недалек тот час, когда ее передовые дивизии вступят в волынские леса и соединятся с партизанами. Для того чтобы приблизить этот час, для того чтобы отвлечь на себя силы противника, волынские партизаны, по личному заданию товарища Хрущева и штаба партизанского движения, выступили для удара по Ковелю.

В истории партизанского движения еще не было примеров такого массированного наступления на крупнейший оборонительный узел врага. В Ковеле и его окрестностях несколько тысяч немецких солдат и офицеров Мощные укрепления, танки, самолеты, самоходные орудия. Для того чтобы сделать удар внезапным, наше соединение и соединение Маликова движутся к Ковелю форсированным маршем.

По дороге проходим через Березичи. Села почти нет. Лишь отдельные хаты сохранились там и здесь, закопченные, с окнами, заткнутыми тряпьем и забитыми досками. На месте той хаты, где летом и осенью мы принимали амбулаторных больных и оперировали Кривцова, торчит обугленный остов печи. Немцы несколько раз яростно бомбили село, поливали улицы свинцом из пулеметов.

Но жизнь в Березичах не замерла. Завидев наш обоз, вышли люди из землянок, из погребов. Множество знакомых лиц. Дети доверчиво бегут к нашим саням, матери идут с детьми на руках.

— Заходьте к нам, погрийтееь!

— Здравствуйте, доктор! — Радостный голос, сияющие глаза.

Ба, да это кума! И ребенок у нее на руках!

— Здравствуйте, Таня! Здравствуй, Оля! Как ее здоровье?

Беру девочку на руки. Ого! Как выросла за эти месяцы! Крупная, увесистая! Она смотрит на меня доверчиво, с любопытством, большими серо-голубыми глазами. Кажется, что какая-то мысль уже светится в ее пристальном взгляде.

— Не плачет! Разумна дытына! Знае, хто ее бере! — говорит мать. — Я вас прошу, доктор, зайдить до нас. Поснидайто з нами.

— Таня, мы торопимся…

— На одну хвилиночку! Я вас очень прошу! Тато вам щось хотять сказать!

Вылезаю из саней, узкой тропинкой в снегу иду к землянке, напевая:

…И земля гуде,
А кум до кумы
Борозенького йде…

Таня смеется. Низко согнувшись, вхожу в крохотную дверь землянки. Старики живы. Только бабушка настолько одряхлела, что как будто не узнает меня. Она стоит и смотрит на меня неподвижным взглядом. Голова ее трясется. Таня проворно накрывает на стол.

— Таня, це лишне! Мы зараз пойдем.

— Ну, хоть що-небудь! Ну, я вас прошу!..

Старик встречает меня взволнованно, грустно.

— Ноги зовсим не ходять, болять. Сыро в землянци.

— А где ваш сын?

— Он еще с осени пошов до вас, партизан. Десь в отряде. Доктор, — снижая голос, спрашивает старик, — вы уходите? Вы совсим уходите от нас?

Я спешу его успокоить:

— Нет, нет, это только на время, на несколько дней! Мы скоро повернемось.

Он не верит мне:

— А люды бачуть, уси едут — и генерал, и комиссар, и усе войсько.

— Нет, нет, не все! И раненые остаются. Вы же видите, раненых с нами нет.

Веками воспитанная недоверчивость еще сквозит в его взгляде. Но он уже несколько приободрился, командует невестке:

— Студню неси.

Весь стол заставлен угощением.

— Хаты лишились, но исты, слава богу, пока есть що. А ти, що под нимцями, мрут с голоду. Знущаются над ними, каты. Я зараз на усе согласный, согласный вмерти, лишь бы нимцив бильше не бачити! — говорит старик.

Форсированным маршем движемся к Ковелю. Творим великий, правый суд истории, народ торопит нас! Еще, еще несколько ударов — и вздрогнет земля, и очистится небо, солнце справедливости засияет и для нас, и для наших детей, и для тех, кто веками его не видел. Еще несколько ударов — и выберутся люди из-под земли, выпрямят спины и вздохнут свободнее на вольных, на своих полях. Спешим к Ковелю, почти не останавливаясь. На коротких привалах истомленные бойцы ложатся на дороге, мгновенно засыпают, но через несколько минут встают, идут дальше. Бесконечный обоз саней тянется по лесу.

37
{"b":"256582","o":1}