Я работал старшим хирургом госпиталя и заведующим бийским городским отделом здравоохранения. Здесь разместились десятки госпиталей, поликлиник, детских яслей… Работа была сложная, разносторонняя, поглощала много времени и сил. Однако, куда бы я ни шел, за что бы ни принимался, меня преследовало тягостное ощущение недостаточности, неполноты всего, что я делаю.
Чем бы я ни был занят, я видел перед собой родные места, захваченные врагом. Киев, Чернигов — древние наши города. Что стало с ними? Что стало с людьми, среди которых я вырос, с кем сдружился?
Каждую ночь, несмотря на усталость, долго не ложился спать, чтобы услышать сводку Информбюро.
Особенно волновали сообщения о действиях партизан. «В Киевской области партизаны уничтожили… В Черниговской области партизанские отряды вывели из строя…»
Вот с кем хотелось мне быть тогда! Один партизан, даже глубоко штатский, не прошедший военной подготовки человек, вроде Савина, действуя в немецком тылу, может уничтожить врагов не меньше, чем искусный снайпер на фронте!..
Курьером и истопником в горздраве работала Анна Григорьевна Седых, пожилая, многодетная женщина, жена фронтовика. С утра до вечера она была в движении, пилила дрова, колола их, носила тяжелыми охапками, ходила по городу с папкой в пургу и мороз. Она была коренная сибирячка, с широким, скуластым, обветренным лицом, с сильными руками, сдержанная, немногословная. Однажды она вошла ко мне в кабинет, стала у порога.
— Что скажете, Анна Григорьевна?
— Да вот хочу спросить вас: если пробраться в Германию и убить Гитлера — кончится война или нет?..
Много приходилось слышать таких разговоров в то время, и каждый раз они глубоко волновали меня. Даже женщины и дети готовы были идти на любые жертвы, лишь бы скорее уничтожить ненавистных врагов.
В конце марта 1943 года в Бийск приехал заместитель Народного комиссара здравоохранения Украины И. П. Алексеенко. Зашел ко мне в горздрав:
— Как дела, Тимофей Константинович?
У меня на столе лежала только что полученная телеграмма:
«Бийск. Заведующему Бийским горздравом тов. Гнедаш Т. К.
Прошу передать медицинским работникам города Бийска Алтай кого края, собравшим 150 000 рублей на строительство самолета «Алтайский медик», мой братский привет и благодарность Красной Армии.
И. Сталин»
— Это большая радость! Поздравляю! — сказал Алексеенко.
— Эх, Иван Пименович! Мало все же мы делаем, очень мало, чтобы освободить наших людей из фашистской неволи! Как вспомнишь, что там творится, как их вешают, пытают, насилуют звери-фашисты — места себе не находишь! Хоть пешком пошел бы туда и дрался бы, душил проклятых гитлеровцев своими руками!.. Я слышал, теперь там возникают крупные партизанские соединения по нескольку тысяч человек. Конечно, и раненые есть, и врачи нужны. Вот бы куда сейчас поехать!
— Да, там сейчас крупные дела творятся. Читал в «Медицинском работнике» статью «Генерал Орленко»? Знаешь это кто? Это черниговский Федоров. Я встречал его в Москве. Он говорил: «Пусть едут к нам врачи, найдется дело».
— Так нельзя ли мне туда поехать?
— Я понимаю вас, каждый рвется поближе к фронту. Но ведь партизаны по ту сторону фронта, в тылу врага… Это надо обдумать…
— Давно обдумал, Иван Пименович! Готов ехать хоть завтра.
— Ну что же, буду в Москве, попробую поговорить о вас и сообщу.
«В Москве… Попробую поговорить… сообщу… Как это долго!» — подумал я.
В ту зиму и весну в Бийске было очень холодно. Мы сидели в моем кабинете не раздеваясь, в кожухах с меховыми воротниками, в валенках. Алексеенко стал прощаться. Я пошел его провожать. Острый, северный ветер срывал с крыш сухой снег и бросал его в наши лица, прикрытые поднятыми воротниками. Мы шли не по тротуарам, давно занесенным снегом, а по санным дорогам, на пустых и темных улицах.
Иван Пименович еще до отъезда в Москву огорчил меня.
— Я беседовал в городском комитете партии, — сказал он на следующий день, — и безуспешно. Может быть, в Москве удастся разрешить этот вопрос…
Он уехал. Время шло. Никаких вестей не поступало, и тогда я отправил письмо в Центральный Комитет КП(б)У товарищам Н С. Хрущеву и Д. С. Коротченко.
«Уважаемый Демьян Сергеевич! — обращался я к Коротченко. — Пишущий настоящее письмо Вам лично не знаком. Я врач Гнедаш, работал в Шостке в качестве главврача и хирурга больницы.
Работаю сейчас в г. Бийске, Алтайского края, ведущим хирургом госпиталя, заведую горздравом — и все же меня угнетает мысль, что еще недостаточно участвую в обороне нашей Родины.
Кровь, проливаемая на полях сражений, и смерть наших матерей в немецком тылу зовут меня к мщению, и я должен, я обязан быть вместе с мстителями, с нашими партизанами, а свое оружие — хирургический нож применить там для охраны их здоровья.
Прошу направить меня в немецкий тыл для организации здравоохранения среди партизан.
Вопрос этот был мной согласован с тов. Алексеенко (заместителем Наркомздрава УССР). Однако от него никаких известий до сего времени нет.
Прошу Вашего содействия, дорогой товарищ Коротченко. Не откажите сообщить о Вашем решении по адресу: г. Бийск, Алтайского края, горздрав. Гнедашу.
С уважением Т. Гнедаш.
17.11. 1943. Бийск, Алтайский край».
Каждый день я с нетерпением ожидал ответа, но никаких вестей ко мне не поступало. Тогда я снова писал письма, заявления на имя Наркома здравоохранения Украины, жаловался на Алексеенко — почему он обнадежил меня и ничего не сделал. Наконец, 30 апреля в Бийск пришла телеграмма: «Освободить Гнедаша от всех работ и направить в Москву».
В солнечный, морозный день я и мой пятнадцатилетний сын Юрий шли на вокзал. Шагали молча. Слишком много мыслей и чувств охватывало нас обоих. Мне вспомнилась вся его короткая, омраченная войной жизнь — его капризы и забавы, его успехи в школе, увлечения. Я знал, что мы расстаемся надолго, может быть, навсегда, и я не мог оставить никакого адреса.
В тот тягостный момент хотелось передать сыну весь опыт своей жизни, надежды и радости, все, что могло придать силы в несчастьях.
— Не отказывайся, — говорю ему, прощаясь, — ни от какой работы, пусть от самой незаметной, никогда не отказывайся. Береги мать, люби ее. Мать, как и Родина, одна на свете.
Пронзительный паровозный свисток щемит мое сердце, я наклоняюсь и целую сына:
— Прощай, сынок! Если долго не будет от меня известий — наводите справки в штабе партизанского движения в Москве!
Поезд трогается, я вскакиваю на площадку вагона.
— Папа! — кричит Юрий.
Я оглядываюсь, вижу его широко раскрытые глаза и чувствую, он все понимает, все…
В Москве
При эвакуации наш эшелон шел в Сибирь тридцать два дня, а теперь я доехал из Бийска в Москву за четверо суток.
В вагоне, среди попутчиков, оказался партизан. Он был в отпуске, ездил к семье во Владивосток и возвращался в немецкий тыл. Внешне он ничем не выделялся из окружающих штатских людей, но на него смотрели с почтением, обсуждали каждое его движение и удивлялись:
— Разве у партизан тоже бывают отпуска? Вот здорово — отзывают в Москву, разрешают поездку к семье, на Дальний Восток?!.
Я тоже очень смутно представлял, как выглядят и действуют современные партизаны, в каких условиях им приходится сражаться. Мне хотелось заговорить с незнакомцем, расспросить его о партизанской жизни, но я не решился. Вопросы, какие я придумывал, казались мне наивными. А может быть, он и не имеет права отвечать на них? Может быть, все, что связано с партизанским бытом, — военная тайна? Как бы там ни было, и спутник мой, и все будущее представлялись мне загадочными.
Но вот и Москва. Дом № 18 по Тверскому бульвару. Здесь — штаб партизанского движения Украины. В вестибюле, в бюро пропусков множество людей. Некоторые в военной форме с погонами. Отовсюду слышна украинская речь. Чувствую себя так, словно уже попал на Украину.
