Выпив с нами чарку, раскрасневшись и осмелев, молодица спрашивает меня:

— А у вас кто молотит, когда жинки болеют?..

— У нас теперь в колхозах цепами не молотят.

— А чем?

— Комбайнами… Молотилками…

— А це шо таке?

Объясняю, что такое комбайн, и спрашиваю молодицу:

— Как вас зовут?

Она смеется:

— Татьяна.

У нее милое круглое лицо. Волосы зачесаны на прямой пробор, белый платочек повязан «домиком», защипнут острым уголком над пробором.

— Дытына буде перва у вас?

— Перва.

— Як хочете назвать?

— Як буде дочка, — назовем Ольгой. А сын, — ще не знаем як. Приходите к нам на крестины.

— Добре, добре, обязательно прийду. Буду вашим кумом. Як то поется? — вспоминаю я слышанную в молодости полузабытую песню:

Старик, размахивая рукой, подхватывает:

На другой день посылаю Аню проведать Татьяну. Аня рассказывает, вернувшись:

— Чувствует себя хорошо.

— Молотит?

— Нет. сегодня не заставляли.

Еще через день снова посылаю Аню проведать «куму». Аня возвращается быстро:

— Начались предродовые схватки.

Захватываем с собой все необходимое, идем принимать роды. Таня рожает трудно. В полночь принимаем девочку.

— Ольга появилась на свет!..

Рассказываю роженице, как кормить ребенка, как ухаживать за грудью. Утром Нюра идет к Татьяне, относит ей йод, марганец, бинты. После приема больных спешу к «куме».

Темно, неприглядно в хате. Курица ходит по земляному полу. Лики святых мрачно глядят с иконостаса. Тараканы шуршат по стенам. На низких дощатых нарах, на куче тряпья лежит Таня, качает за веревку люльку, подвешенную к потолку, и напевает: «Ходыть хлоп за рикой…»

— Таня, не надо трясти колыску. Так дитя закачивается и буде хворить.

Она послушно перестает качать люльку, берет дочь, прижимает ее к груди.

Босая старуха стоит около нас с трясущейся головой:

— Так-так! Так-так!

Непонятно — осуждает она меня или соглашается со мной. Скорее всего, плохо слышит и не совсем ясно понимает, о чем мы говорим.

Наших девушек в Березичах называют «панянками». Интерес к ним огромный. Как это так: «образованные барышни», «помощницы доктора» и не гнушаются простой, черной работы, умело и быстро разжигают костры, стирают белье, моют полы. Ходят по хатам, обмывают, перевязывают больных, возятся с чужими детишками.

Вечер. Месяц поднимается над Стоходом. Сижу у раскрытого окна. Поля Глазок дежурит около Кривцова. Аня и Нюра на крыльце дома, окруженные юношами и девушками.

— И школа у самой вашей деревни? — спрашивает хлопец с любопытством.

— У самой деревни…

— А що робите литом, якщо нет занятий?

— А летом делаем дома то же, что и все — ходим на поле, в колхозе работаем. На огороде помогаешь маме, корову доишь.

— А сколько платить треба у школу?

— Ничего…

— Як ничего? Як то может буть?!

В головах местных селян не укладывается мысль о том, что образование и лечение могут быть бесплатными. Немецкие, австрийские чиновники и польские паны испокон века драли по восемь шкур с западноукраинского крестьянина. Выходил крестьянин собирать сухие ветки в лесу — плати. Проехал по мостовой — плати. Хочешь сделать операцию — веди быка. Мечтаешь учиться — припасай стадо волов. Держишь собаку, кошку — плати. Лишняя дымоходная труба — плати. Прорезал лишнее окно в хате — плати.

Больную из Угриничей, после вскрытия околопочечного абсцесса, муж каждый день привозит на перевязку. Больная быстро поправляется, ходит без посторонней помощи, с аппетитом ест. Муж прямо-таки не знает, как выразить свою радость:

— Я так считал, что она уже не встанет и дети будут сиротами. Вы, пан доктор, ее спасли. Я вас не забуду.

Вот он опять приезжает вечером без жены.

— Доктор, пойдемте со мной, я вас прошу, — вызывает он меня на улицу.

К задку его фурманки привязана корова.

— Это вам, — значительно говорит он.

— Що вы! — восклицаю я. — То для чого? Ведите ее обратно до дому. Вашим детям она нужнее.

Крестьянин бледнеет.

— Пан доктор, вы меня обижаете!

— Но у нас, советских врачей, это не принято. Мы помогаем людям бесплатно. Я только выполняю свой долг.

— Я не богатый человек, но я люблю справедливость. Мы все должны поступать по справедливости.

Он, вероятно, несколько ночей не спал, прежде чем решился отдать мне корову. И отнестись небрежно к его порыву — значит в самом деле обидеть его. Что делать?

— Я вас от всего сердца благодарю. Но принять ваш подарок не могу, не имею права. Мы — партизаны, мы пришли сюда не наживаться, а помогать народу. И лекарства, и бинты, это тоже не мое, это государство дает нам бесплатно, чтобы мы помогали вам.

Крестьянин молчит, сжав в руке веревку. Мы стоим посреди улицы. На мое счастье, Дружинин выходит из соседней хаты.

— Владимир Николаевич! — зову я на помощь.

Выслушав в чем дело, Дружинин спрашивает селянина:

— Скажить мени, будьте ласка, як вас зовуть?

— Кондратюк. Гнат Петрович Кондратюк…

— Гнат Петрович, як до нимцив була у вас радянська влада, давали бедноте коров?

— Да, то було.

— Мы тысячи коров тогда роздали бедноте, потому что есть у нас советский закон — помочь бедняку иметь корову. И вот мы вернемось з войны, и нас спросят: «Що вы зробыли там, як вы теперь у вийну допомогали селянам?» И що мы скажемо? Це не один доктор, то вся радянська влада допомогает вам, выполняючи свой закон.

На девятый день после операции решаю нести Кривцова на носилках в лагерь. В моем распоряжении двенадцать бойцов. Разбиваю их на три группы. Четверо несут, восемь человек отдыхают. Дорога трудная — по корням и кочкам. Бойцы сменяются у носилок сначала через час, потом через полчаса. Миша в начале пути шутит: «Несут, как китайского богдыхана». Но под конец пути он стонет все громче и громче.

Луна поднимается над деревьями. Темный, первобытный лес. Похоже на тайгу. Только заставы временами внезапно останавливают нас. Мрачный лес, освещенный луной. Тяжелое дыхание усталых бойцов, стоны раненого. И вдруг огромный оркестр — слышны скрипки, арфы, флейты, виолончели. Это радио, наш партизанский радиоузел.

Много раз я переживал волнующий момент: когда слышишь голос Москвы в далеком лесу, в тылу врага, каждый раз снова и снова радуешься этому, как чуду. И откуда вдруг сила и прыть появились у бойцов, несущих носилки! И Кривцов, перестав стонать, восклицает:

— Несите меня к радио…

Федоров, встретив нас, смеется счастливым смехом, крепко жмет мне руку. Радость Федорова так велика, что передается мне и Мише, и мы в какой-то короткий миг снова переживаем все, что было с нами в Березичах.

— Тимофей Константинович, а чарку ему можно? Вот как — и чарку можно! Значит, окончательно здоров!..

Через несколько минут в своей палатке Алексей Федорович с увлечением говорит:

— Пришло теперь время оказывать врачебную помощь населению не от случая к случаю, а систематически. Народ заброшен, веками никто никогда ему не помогал. Это наша святая партизанская обязанность помочь местным селянам. Мы обсуждали этот вопрос на заседании обкома и решили открыть три амбулаторных пункта — в Березичах, в Лобно, в Воле Кухецкой. Хотя бы по разу в неделю вам, медикам, придется туда выезжать.

В воскресенье я. Гречка и Аня с большим запасом медикаментов и перевязочных материалов едем в Волю Кухецкую. На другой подводе Георгий Иванович со своим ездовым.