— Я с вами не согласен, — возражаю я. — Разве все зависит только от земли? На моей родине, на Черниговщине, земля хорошая. Мой батько любил землю, любил деревенскую жизнь и говорил: «Пахарь — первый человек на свете!» И мать ему хорошо помогала в поле. Земли у нас было пять моргов, по-здешнему. И все равно сроду не хватало на одежду. Когда меня стали отправлять на ученье, нашлась для меня одна дырявая свитка, в доме лучшего ничего не нажили. Корова доилась хорошо, а кто видел молоко? Мать наливала глечики, ставила их в камору, потом снимала сметану, делала творог и тащила панам за шесть километров. Отнесет сметану, потом идет на поле. А мы, дети, залезем в чулан, проткнем корку в глечике соломинкой и потянем глотка два из-под сливок. Не больше, — боже упаси! А то сливки обвалятся и сразу будет заметна шкода. Тогда только один выход — сказать матери: «Мышь попала в молоко».
— Ах, мышь, ах, беда, ах, запоганила, скорее выливайте молоко!
Старики смеются:
— Да, так и мы при панах пили молоко…
— На севере России, на Урале, в Белоруссии земля не лучше, чем здесь, — продолжаю я. — Но когда не стало панов, организовались колхозы, появились машины, та же земля стала давать во много раз больше. Крестьянские дети в наших деревнях получают среднее образование. Вот девушка сидит с нами, Аня, — спросите ее — у них в Брянской области земля еще хуже, чем здесь. Семья у них большая. И все же все дети в семье учатся в средней школе, ходят в гимназиум, в семинариум, как здесь называлось.
— Гимназиум у нас был только для панов.
— Я так скажу, у нас на Волыни еще прожить можно, — вступает в разговор, раскуривая короткую самодельную трубку, старик в льняной рубахе. — Пусть мало уродит на поле и то последнее вывезешь панам, усе равно, в огороде накопаешь картопли, в лесу найдешь грибы, ягоды, зимой убьешь зайца Все ж таки дома! Я двадцать рокив назад був домом дуже недовольный. Поихав в Америку шастя шукати. У мене там брат, устроил меня на завод. Получаю получку — мати моя ридна, зроду не держав у руках стильки грошей! Показалось дуже много. Потом за квартиру отдал, за топливо отдал, за свет отдал, за трамвай отдал, за завтрак отдал, за обед отдал, смотрю — ничего не осталось! Так проробыв мисяцив восемь, вдруг увольнение. Закрылся завод. Вызывают меня, дают расчет. Хожу мисяць, хожу другий, не можу найти работы. Поихав в один город, в другий, нема чого робыть! Так блукав пять мисяцив, обносился хуже, чем зараз, до дому потянуло. А где возьмешь гроши на дорогу? Так походив ше немного, пишу жинке — продавай что-нибудь, высылай гроши на билет до дому…
— Це не только в Америке, и в Европе так. — говорит Георгий Иванович. — В Европе в любом городе всюду полно таких людей, что бродят коло пароходов, выглядывают — не надо ли что разгрузить или хоть чемодан поднести.
— Вот и я говорю, на чужой стороне заработать трудно, а здесь все же зайдешь в лес — орехи, грибы, ягоды. Зайца поймаешь капканом.
— Ну, того зайца тоже не станешь есть целый год!..
— Я скажу так, — говорит чернобородый старик с тяжелой суковатой палкой. Он волнуется и встает, опираясь на палку. Ноги его кривы, полы свитки расходятся в стороны. — Я так скажу, не знаю ще, як станем хозяйнувати, коли зовсим прогоним врага. Я думаю, пидемо до колхозу. Слов нет — колхозникам лучше жить. Колхоз возьмет машину, мы понимаем выгоду. И легче работать. Был колхоз при Советах здесь в двадцати километрах от нас. И нам предлагали организовать. Но мы тогда не схотели. Я лично первый не схотел. И вот теперь думаю — почему? Почему не схотел тогда идти до колгоспу? И понимал выгоду, а вот что-то не пускало. Чи дурной был, чи як?
— А это с непривычки, — отвечаю я. — До всего нужна привычка. У меня отец ще перед той войной до того дохозяйнувався — сядет за стол вот так, голову схилит на руку и пивдня думает, нияк ни до чого додуматься не может. Были у него два дружка — Ефим Бражка и Афанасий Билый. Вот они приходят до него: «Кум, тоби работа нашлась!» Батько так и пидскочив: «Яка работа?» — «На железной дороге. Работа легка — в рожок дудить и печки топить. И заробишь в пять раз поболе, як на своей борозде».
Вот на другой день приходит отец до начальника станции: «Яка здесь у вас работа?» Ведут его по станции. «Вот эту и эту печки будешь топить». Ведут на рельсы. «Вот паровоз подойдет, ты стрелку переведешь и в рожок заиграешь — ту-ту-ту! Потом «а паровоз на подножку подскочишь, туда подъедешь, там тоже стрелку переведешь и просигналишь — ту-ту-ту! А ну, бери трубку, пробуй дуди!» Батько задудил: «ту-ту!» «Нет, то не так, надо ту-ту-ту»!» — «А не все равно?» — «Нет, не все равно!» — «Нате тогда вашу трубу», — говорит отец и пишов до дому. Наутро приходят: «Ты що, кум?» — «А ну его к бису. Не хочу я печки топить. И ту-ту на трубе не хочу играть. И прыгать на подножку не хочу. Буду умирать на своем поле. Скажите начальнику станции, хай идет до мене печки топить».
Старики смеются. Я продолжаю:
«Я сам себе хозяин! — говорил мой батько. — Хочу на поле, хочу отдыхаю». А ведь сроду ни одного дня не отдыхал. Вставал до света. Навезет полный двор снопов, сена и гордится. «Бачь, сынку, — все наше!» Но через день отвозит и жито, и сено барыне за долги, и опять двор пустой. Такое было хозяйнування при панах. Жили, як в пекле, и считали — иначе нияк нельзя жить…
— Верно, то дуже верно! — вздыхают старики. — От так и мы прожили весь свой век!
Будни нашего госпиталя
Так возникли партизанские амбулатории в селах: Лобно, Березичи и Кухецка Воля. Дважды в неделю мы выезжали в эти села. Дни приемов меняли из предосторожности, чтобы не попасть в ловушку немецких агентов. Каждый раз, когда, бывало, подъезжаешь к хате амбулатории, видишь десятки больных на нескольких подводах уже ждут нас.
Многие крестьяне приезжали на прием за шестьдесят, за сто километров из районов, занятых немцами. Приходили и здоровые посмотреть, как лечат партизанские доктора. В деревнях приходилось делать сложные операции: на желудке, на мочевом пузыре.
Зато когда нам нужно было пополнить запасы продовольствия партизанского госпиталя, мы снаряжали Георгия Ивановича с его широким возом в Лобно, в Березичи, в Кухецку Волю. Горобец только распрягает воз во дворе квартиры, а к нему уже несут картофель, яйца, творог, мед, яблоки. Часто случалось, что продукты, принесенные крестьянами со всех концов села, не могли уместиться на возу Георгия Ивановича, и в селе запрягали добавочную подводу. Осенью мы кормили раненых по три и четыре раза в день; давали котлеты, компоты, чай с медом, блинчики со сметаной.
Раненых к осени собралось много. Вдобавок к нашей основной госпитальной палатке мы поставили дополнительную палатку на сорок человек. Но и она не могла вместить всех. Часть раненых лежала на возах. Над каждым возом была развернута небольшая палатка для защиты от дождя и ветра.
Как мы выхаживали наших раненых? Вот письмо одного из них, адресованное командиру соединения:
«Алексей Федорович! Помните ли Вы меня? Я боец отряда имени Котовского, был участником рейда за Буг. Шесть часов мы, триста человек, вели бой с тремя тысячами немцев. Пуля пробила мне обе ноги и застряла в левой ноге. Мы были за двести километров от штаба. Более двух недель товарищи, уходя от немцев, несли меня на руках. Обе ноги мои распухли, дотронуться до них было невозможно, такие боли. И кричать было нельзя, чтобы не услышал враг. Мы пробирались тайком через территорию, где они рыскали. Много раз я просил товарищей, чтобы они не губили себя и бросили меня, пристрелили. Все равно я не надеялся жить, ноги мои были, как бревна. От болей свет мутился в глазах. Откровенно говоря, плакал не раз и просил револьвер, чтобы застрелиться, но товарищи меня несли и говорили: «Подожди, не падай духом, не все еще кончено».
На четырнадцатый день после ранения меня привезли в лагерь, на фурманке с одним дышлом. Ноги мои к тому времени раздулись, как бочки. От болей я уже почти ничего не соображал. Вы встретили меня на заставе и поздравили с возвращением и шли рядом с моей фурманкой до самого госпиталя. С Вами были Дружинин и Рванов. В лагере меня встретили Гнедаш и все работники санчасти. Внесли в палатку. Разбинтовали ноги. Я плохо замечал окружающее, но помню, меня поразило, как тихо вдруг стало в палатке. Все замолчали. Но так было только один миг. Вы тогда сказали: «Я не врач, но вижу, что ног отнимать не придется. Товарищ Гнедаш, даю вам задание, — чтобы через три недели он стоял на ногах. Москва дала нам его здоровым и получит его от нас здоровым». Я понимал, что Вы меня утешаете, но как-то невольно зародилась вера: «Здесь меня спасут!» И Вы мне сказали, уходя: «Если уж ты попал сюда, будь уверен, тут поставят на ноги».
Сразу же мне сделали ванну в корыте из очень горячей воды с каким-то лекарством. И так стали делать ванны ежедневно, хотя достать горячую воду в партизанских условиях было трудно. Меня положили в большую госпитальную палатку, кругом меня раненые рассказывали, в каком они тяжелом состоянии были доставлены сюда и как теперь выздоравливают. Эти рассказы окончательно вселили в меня бодрость. Боли делались с каждым днем все меньше.
Нас лежало в палатке человек сорок. Рядом со мной был Суворов Александр Сергеевич, инженер-мелиоратор из Чернигова. Политрук Шевченко сказал нам: «Составьте список, какие лекции вам хотелось бы прослушать». Мы составили список, там были и международные вопросы, и инженерные темы, и медицинские: всех нас интересовало, что такое газовая гангрена, сепсис. Помните, как Вы ходили к нам и рассказывали о строительном деле? Гнедаш читал по медицине, Суворов прочел лекцию об осушении болот, я — о приборах аэронавигации. У нас был университет в палатке. Мы жили мыслями о том, что будет после войны, и как-то не оставалось времени задумываться о своем бедственном положении.
Через несколько недель моего пребывания в госпитале Гнедаш сказал мне: «Приучайтесь ставить ноги на землю». — «Но мне больно. Кровь приливает к ногам». — «Ничего, ходите вот здесь около койки».
Он принес доску и положил около моей койки.
А еще через несколько дней сестра Аня принесла мне костыли и сказала: «Тимофей Константинович вас зовет».
Я испугался. Как же я пойду? До палатки хирурга было метров десять. Я шел это расстояние минут двадцать. Вдруг слышу радостный крик: «Идет, идет!»
Это была Аня. Она тайком из-за дерева следила за мной. Тут я заметил и Гнедаша. Он стоял в кустах, наблюдал за мной и смеялся. Хотя кости обеих моих ног были перебиты, я хожу теперь не хромая. Я работаю сейчас на заводе авиаприборов, и ходить мне приходится много, но это не вызывает болезненных ощущений. Врачи в Москве, когда я рассказывал им о всей истории моего ранения, удивлялись, как я выжил, некоторые не верили мне, что можно было вылечиться в таких условиях. Профессор Огнев в институте курортологии сказал мне: «Это удачно получилось. При таких ранениях, как ваше, обычно приходится отнимать обе ноги».
Когда меня отправляли в Москву, Вы сказали мне, чтобы я после войны написал Вам о состоянии моего здоровья. Сообщаю Вам — я совершенно здоров, работаю по своей специальности, часто с глубокой благодарностью вспоминаю о Вас, о работниках санчасти, о всех товарищах.
Москва, 7.1 1946 года.!
С партизанским приветом Петр Коновалов».
