Невеселое зрелище открывается перед нами, когда выезжаем из леса. Рожь убрали почти повсюду. Лишь на отдельных полосках жнецы и жницы склонились с серпами над редкими, полегшими колосьями. Колос тощий. Поля сплошь засорены осотом, васильками. Разноцветные крохотные участки теснятся лентами, косыми квадратами, треугольниками.

Пахарь на костлявой лошади пашет озимое. Пашет он сохой, низко склонившись, вдавливая обеими руками соху в землю. На пахаре рыжеватая свитка, подпоясанная веревкой, на ногах лапти, глинистая земля налипает на них. Человек идет по пашне тяжело, будто многопудовые гири привязаны к его ногам.

Завидев нас, он останавливает лошадь, снимает шапку, низко кланяется. Гречка придерживает коней.

— Будьте ласковы, дайте огонька, — просит селянин, вынимая из-за пазухи глиняную трубку.

Руки у пахаря влажны, струйки пота выкатываются из-под шапки, борода слиплась, брови взлохмаченны, лицо красное, как из бани.

Гречка вынимает свое кресало, высекает искру на связку толстых хлопковых ниток, дает прикурить.

Что ж у вас рожь такая бедная? И сорняков столько на полях? — спрашиваю я, вылезая из телеги. Здесь, при дороге, во ржи особенно густо растут васильки.

Цей год, слав богу, уродило не плохо. Булы часты дожди. И спасибо партизанам — не дали немцам забрать наш урожай. А той год нимци все зерно вывезли из села. Так мы и жили зиму и лито на картопли. Цей год будем с хлибом, — словно не понимая, о чем я говорю, отвечает крестьянин.

Иду на пашню. Ни в одном из наших колхозов не позволили бы так пахать! Ладонь уходит в борозду едва до половины! Глубина вспашки — четыре — пять сантиметров! Откуда здесь быть урожаям?!

Пахарь, не докурив трубки, спешит к своему коню. Он торопится сделать побольше. А конь — с грустными глазами, коротконогий, с длинной шерстью на животе и плешинами на спине, раскорячистый — делает большое усилие, чтобы стронуть с места неуклюжее деревянное сооружение, едва ковыряющее поверхность земли. Что дает здесь людям их тяжкий, упорный труд?!.

Обгоняем по дороге медленно движущийся обоз. На широких фурманках мешки с солью, ящики со спичками. На переднем возу три швейные машины. Малявко — заместитель командира соединения по хозяйственной части сидит на возу, свесив ноги. С полсотни коров пылят по дороге. Всадники с красными ленточками на фуражках охраняют обоз.

У самого села нас нагоняет группа верховых. Федоров, Дружинин, Рванов, человек двенадцать автоматчиков охраны. Разгоряченные лица в пыли.

— Санчасти привет! — кричит Федоров и придерживает своего коня. Вместе въезжаем в село. На околице черный крест, увешанный расшитыми полотенцами. Улицы пусты. Только собаки лают, надрываясь, по дворам.

Где же народ? Федоров сходит с коня. Идем вдоль улицы, стучим в окна, калитки. Из низенькой хатки появляется согнутый пополам старик.

— Диду, де ваши люди?

Старик пристально всматривается прищуренными, как бы подслеповатыми глазами. Лицо его проясняется.

— А мы думали, нимци идуть!

Выпрямившись и перестав щуриться, он пронзительно свистит в два пальца. Теперь видно, что глаза у него ясные, умные и видит он ими превосходно.

Мы идем по улице, и, словно из-под земли, появляются люди. Вылезают из погребов, из сена, бегут из леса. Кучка детей и подростков идет за нами.

Настежь раскрыты ворота. Во дворе скамейка, на ней гармошка, ведро с водой. Старуха суетится, бегает по двору.

— Что у вас такое? — спрашивает Федоров.

— Зарученные. Дочку сватаю. В приймы берем хлопця, — словоохотливо рассказывает бабка.

— Где же молодые?

— А вот они! Убиглы, злякались, думали — нимци.

Через огород идут молодые. Жених прихрамывает, на нем новые лапти, праздничный картуз с большим козырьком. Невеста, в вышитой сорочке, стесняется, заметив нас, хочет повернуть обратно к лесу. Жених тащит ее за руку.

— А ну, идите, идите сюда, молодежь, — смеется Федоров. — Идите смелее! Что вы такие робкие? И друг друга боитесь? Что же, только вчера познакомились?

— Ни, мы давно, — смущенно улыбается жених.

— А давно, так надо не заручение, а свадьбу играть.

— Свадьба не скоро. На свадьбу надо богато грошей.

— Хиба ж нет у тебе грошей?

— Ни, у мене и хаты немае. У наймах жил. А зараз в семью к ним иду.

— Как твоя фамилия?

— Сердюк. Яков Сердюк.

На площадь в центре села сходится народ. У церкви стадо коров, подводы с солью, со спичками и швейными машинами. Старый наш знакомый, староста Довгань, в широкополой шерстяной шляпе появляется около Федорова.

— Списки составил? — спрашивает Федоров.

— Составил.

— Яков Сердюк есть?

— Ни.

— Запиши его. Запиши и на корову, и на швейную машину Хай начинает жить.

Вот вся обширная церковная площадь заполнена людьми. Как много, оказывается, жителей в селе! Здесь и дети и дряхлые старики.

Радость, взволнованное ожидание чего-то значительного'.

— Товарищи селяне, — говорит Федоров с небольшого возвышения. — Немцы забрали у вас зимой коров и швейные машины. Недавно мы отняли у немцев стадо скота и возы с награбленным добром. Женщины, — посмотрите — може, кто познае свое?

Женщины бросаются к коровам и к возам. Теснятся, нехотя отходят.

— Зовсим як моя машина! Тильки букви красни, у мене були жовти.

— Сколько коров забрали в вашем селе?

— Тридцать две, — отвечает староста.

— Здесь больше, — говорит Федоров. — Пусть получают по корове все, кош ограбили немцы. И самые бедные семьи пусть получают по корове. А ваш скот и ваше имущество, может быть, другие партизанские отряды отбили.

Староста, взойдя на возвышение, став рядом с Федоровым и Дружининым, начинает читать список:

— Маринец Остап.

— Яку ему? У тебе яка була? Била? Бери вон ту билу.

Медленно, словно все еще не веря своему счастью, старик подходит к стаду. Ему выдают белую корову. Слезы бегут по щекам старика. Он хочет что-то сказать и не может. Тихо становится на площади. Я вижу, что у многих женщин по лицу катятся слезы.

— Что же вы плачете, люди? Нужно радоваться, а воны плачуть, — говорит староста, как бы извиняясь за народ.

— Спасибо'! — тихо говорит старик. — Спасибо вам, браты! Семьдесят рокив прожил на свете и не видел такого никогда и не думал, что такое может быть между людьми.

В просторной, чистой хате Аня моет пол, развешивает белые занавески на окна. Надеваем халаты и начинаем амбулаторный прием. Село ликует. Слышно, как на площади играет деревенский оркестр. Какие-то дудочки, сопилки, скрипка пиликает тоненько на самых высоких нотах.

Дети бегут по улицам, несут соль в узелках, спички и кричат от радости: «Соль! Соль!..» При немцах здесь платили огромные деньги за каждую щепотку соли, месяцами ели не соленое.

А спички!.. Их и до войны почти не видели здесь, бегали с осколком чугуна за углями через все село, туда, где виден был дымок над хатой. Каждую спичку осторожно расщепляли на четыре части. Даже спички были недоступны по цене селянину. И вот каждый человек в селе получает бесплатно по узелку соли, по десять коробок спичек.

А коровы!.. А швейные машины!.. Больные, приходя на прием, говорят сначала не о своих болезнях, а о коровах, возвращенных партизанами.

— Такой радости наше село не видело от веку!

— То наша власть! То справедливая власть!

Больных в селе много. Как живая, скорбная летопись истории народа проходят они перед нами. Туберкулез, женские болезни, авитаминоз, венерические. Тощие тела с выдающимися ключицами. Следы многолетнего недоедания. Болезни, о которых мы в Советском Союзе и забыли, — чесотка например, — здесь ею страдают почти все.

Вечером мы сидим на скамейке перед домом с деревенскими стариками, и один из них говорит:

— Теперь, як знову получили мы панську землю от вас, партизан, будем жить лучше, много лучше! У меня теперь земли в четыре раза больше, чем было при панах. Но так хорошо, як живуть наши браты в Восточной Украине, нам все равно не придется. Земля у нас не такая, худо родит. Под Киевом, под Черниговом, под Полтавой— перегной, а у нас супесь жито родит плохо. Так, как в Восточной Украине, мы никогда не разживемся.