Хотя большинство хорватов не любят г-на Крлежу за то, что он про них писал, хотя оппортунисты обвиняют его в оппортунизме, полуграмотные — в отсутствии эрудиции, бездари в избытке талантливости, голосовавшие хорваты великодушно поставили своего великого писателя на девятое место. Хотя большинство хорватов считают, что не только книги, но и вообще бумага, кроме туалетной, — всего лишь источник пыли, Мирослав Крлежа умудрился занять девятое место. Прекрасно быть хорватским писателем, ведь у него имеется великолепный шанс занять девятое место в третьем тысячелетии.

Хорватские писатели — преимущественно мужчины. Быть хорватским писателем — сексуально. Писательский труд делает хорватских писателей привлекательными, укрепляет их чувство собственного достоинства и внушает им, что они незаменимы. Все это весьма способствует полноценной интимной жизни. Многие хорватские писатели многократно в течение своей жизни меняют жен, выбрасывая старых на помойку. Хорватские писатели не только вечны, как всякие писатели, они также и вечно молоды. Сорокалетних называют «наши юные писатели», а пятидесятилетних — «представители молодого поколения».

Прекрасно быть хорватским писателем, если ты мужчина. Пишущие хорватские женщины лишены сексуальности. Они могут стать хорватскими писателями, только если приспособятся и не будут возникать.

Хорватский писатель — это на самом деле «два в одном»: садист и мазохист. Вот почему в хорватской литературе всегда две главные темы: хорватское общество несправедливо крушит нонконформистски настроенного индивида; хорватское общество справедливо крушит нонконформистски настроенного индивида. Хорватская литература обязана своим существованием причудливому переплетению этих двух тем.

За последние десять лет несколько мыслящих индивидов были изгнаны из хорватского общества, а другие индивиды были интегрированы в хорватское общество, и им даже предоставили пространство, чтобы мыслить. Порушили памятник одному покойному писателю, другому покойному писателю памятник воздвигли. У одного писателя дом снесли, а другому дали новый. Одним писателям грозили расстрелом, публично развенчивали в средствах массовой информации, вычеркнули их имена из школьных программ, их книги удалили из библиотек; а книги других писателей печатают, и их авансы все растут.

В отличие от других литератур, развивавшихся от классицизма к постмодернизму, хорватская литература развивается в рамках своего, только ей присущего литературного направления, именуемого садомазохизмом.

Хорватская литературная жизнь — потрясающий стимулятор в этом смысле.

Самой важной причиной существования хорватского писателя является то, что он — не сербский писатель. То же относится и к сербским писателям: главное — они не хорваты. В сущности, все десять главных причин, по которым так здорово быть хорватским писателем, относятся также и к сербским писателям. И к боснийским. И к иным тоже.

2000

Мне приснился сон. Я в аэропорту, кого-то встречаю. Наконец появляется та, кого я жду, женщина одних со мной лет. Прежде чем сесть в такси, я ее спрашиваю:

— Разве у вас нет багажа?

— Никакого, — отвечает женщина, — только жизненный.

Ответ моего двойника можно интерпретировать так: жизнь — единственный багаж, который я с собой ношу.

Это, пожалуй, нормально, что творческий человек в полу- варварской цивилизации, породившей такое огромное количество бездомных, и сам — поэт неприкаянный, странник в языке. Чудак, отшельник, в тоске по прошлому настойчиво несовременный… (Дуюрдус Стайнер)

В двадцатом веке — веке войн, гонений, террора, геноцида, революций, тоталитарных систем; веке, в котором переписывались географические карты, возникали и упразднялись государства и границы; веке массовой миграции — писатель не обладает авторским правом на тему об изгнанниках. И все же, хоть писатели по статистике и самые второстепенные и ненадежные свидетели, именно они те немногие из мигрантов, кто оставил свой след на карте мировой культуры.

Писатель развивает данную тему с позиции дважды изгнанника: как изгнанник по сути и как комментатор собственного «положения в качестве изгнанника» (Бродский). Посредством творчества писатель пытается осмыслить свой личный кошмар, заглушить страхи изгоя, придать своей разбитой жизни некую форму, справиться с хаосом, в котором оказался, запечатлеть прозрения, к которым пришел, пригасить свою горечь. Возможно, из-за этих его внутренних потуг произведения писателя- изгнанника зачастую отмечены какой-то особой «холодностью», которую в чем-то можно сопоставить с посттравматическим шоком. Произведения изгнанника часто «нервны», фрагментарны, открыто или скрыто полемичны, семантически неоднозначны, ироничны, самоироничны, меланхоличны, антиобщественны и ностальгичны. И все потому, что изгнание по сути — невроз, тревожный процесс проверки истин и сопоставления миров: того, который мы оставили, и того, в котором оказались. Писатель-эмигрант разрываем противоречиями: изгнание порождает жалость к самому себе и вместе — бунтарскую отвагу (Гомбрович[32]); опьяненность свободой (Эберхарт[33]) и вместе с тем тайное ее неприятие; изгнание — это «высшая школа одурманивания» (Сьоран[34]) и одновременно «наука смирения» (Бродский).

Изгнание — условие существования литературы; оно не только предоставляет богатый ассортимент литературных цитат, оно само литературная цитата. Христианская история нашего мира начинается историей изгнания. Изгнание также и притча о блудном сыне, о предательстве, высылке, проклятии, миф двойственности и роль противоположности, миф об Одиссее, история Фауста и Мефистофеля. Изгнание — сказка о выброшенном из дома, о поисках дома, о возвращении домой; это также и русская сказка об Иване-дураке, притча о возмужании, романтический эпос одинокого бунта. Это необыкновенно привлекательный миф о метаморфозах.

Изгнание — это также и стиль, повествовательный прием. Разбитую жизнь можно передать исключительно во фрагментах (Рильке), «определенные литературные жанры и определенные стили невозможно по определению использовать в изгнании»; само состояние изгнания, «навязывая писателю некие перспективы, предпочитает жанры и стили, отличные от традиционных» (Милош[36]).

Читатель помогает писателю, и писатель-изгнанник протягивает читателю руку. Писателю не взбредет в голову дискредитировать собственную биографию, да и читатель ему этого не простит. И вот автор и читатель совместно создают вокруг темы изгнания привлекательную ауру исключительности. Нередко они романтизируют тему изгнания, словно это любовный роман. Да и в самом деле, жанр любовного романа и жанр романа изгнания в некотором смысле схожи: ни там, ни там никто не роется в собственном грязном белье.

Вот почему, помимо всего прочего, важнейший аспект изгнания — бюрократический — неизменно сохраняется в тени. Никто, даже и сам изгнанник, не желает слушать истории об унизительных столкновениях с бюрократией или задаваться вопросом, мог ли Вальтер Беньямин наложить на себя руки из-за того, что не получил нужные документы.