За этими мыслями ему все слышались слова Ульяны: «Теперь жизнь нами спроворена». В другой раз Степан пропустил бы их мимо ушей, не придал значения, а тут они показались ему не то чтобы обидными, а наоборот, какими-то покровительственными. «Экая. Ты погляди на нее!» — подумал он про себя, перевел взгляд на Ульяну, потом посмотрел на хлопотавшую возле большой сумки Раису, хотел для чего-то окликнуть Евгению Николаевну, но не смог.

Ему вдруг показалось, что они все, как сговорились, не обращают на него внимания, а опекают, ухаживают, слушаются только для порядка.

«Нет, не горемычные они, не беззащитные, не немощные. Нет. Не согнула их жизнь, — подумал Степан. — Живут справно. Трудовую копейку беречь умеют. Одетые все справно: пальто ни пальто, валенки ни валенки».

Степану подумалось, что и ведут они себя передним смиренно, не перечат по давнишней привычке, как бы отдают свой долг за те горькие дни и годы, когда не оставил он их в беде, каждой успевал подставить свое плечо, сказать слово.

— Скоро ты, что ли? — окрикнула его Дарья. — Вот тебе копошится. Вчерась так один за четверых управлялся. — Она говорила это скорее любя.

С годами солдатская шинель Степану стала великой: рукава повисли, грудь кошелилась и в длину стала длинной, в пору бери ножницы и обрезай, будто это была не его шинель, а с чужого плеча. Он приподнялся, потуже перетянул ремень.

— Может, в валенках пойдешь? — спросила Дарья. — На улице склизко, глызки подмерзли.

— Чего выдумала. Кто это солдатскую форму нарушает? Солдат должен быть солдатом. К тому же к солдату иду.

— Как знаешь.

На улице поднимался ветер, раскачивал ветки у рябины, пробегал по деревьям верховиком, не успев набрать силы. Степан почувствовал озноб, опустил с шапки-ушанки уши.

Выйдя на середину сельской улицы, оглянулся и пошел, высоко подняв голову, широко размахивая руками, переступая с ноги на ногу, будто отыскивал строй. Холодный ветер разбрасывал в сторону полы старой солдатской шинели. Под тяжелыми керзовыми сапогами глухо стучала замерзшая земля.

Степан шел, оглядывая сельскую улицу, хорошо знакомую с мальчишеских лет, улицу, в которой каждая пядь была тысячи раз исхожена и каждая хатенка и даже скамеечка у ворот — познана до пятнышка. К удивлению своему, Степан как бы вдруг, будто впервые увидел эту улицу. Здорово изменилась она! И новая школа, окруженная большим садом, и Дом культуры, построенный на возвышенном месте, к которому вели широкие ступеньки, и добротные дома, появившиеся вместо прежних подслеповатых в два окна приземистых хатенок… «Ах ты, Сосново, Сосново!» — почему-то глубоко вздохнул Степан, и самому непонятно было — чего это вздыхает: или глухая тоска по привычному, или тайная радость от того, что родное Сосново становится иным — широким, красивым, добротным и совсем новым.

Степан окинул взором заснеженные поля за домами, по которым дымными струями металась поземка, промерзшие ветки деревьев, на которых кое-где метались два-три уцелевших листа. И воображение увело к тем недавним неделям, когда вот на этих полях шла битва за хлеб, к страдным дням. В своем воображении он видел неоглядные золотые просторы, на которых лежали валки скошенной драгоценной пшеницы; клубились густо-зеленые сады, окропленные солнечным соком…. Сосново в цвету, в отсветах осеннего солнца…

«Ох ты — наваждение! — подумал Степан. И тут же горестная мысль пронзила: — Сколько людской крови пролито за тебя, родная земля!»

Мысль Степана вернулась к тому — куда и зачем он шел — к могиле Павла, к солдату, тяжко раненному далеко от Сосново, на поле боя где-то на Курской дуге, дожившему свои последние дни на той земле, где родился. Но для него — русского крестьянина и русского солдата, — отдавшего свою кровь за всю Родину, и за свое Сосново, нет смерти и нет забвения.

Шаг за шагом Степан шел увереннее, изредка посматривая на баб, которые старались не отставать от него, шли молча, чуть пригнув головы. Подолы широких юбок раздувались, как паруса.

Прохожие, издали узнав Гониных, останавливались, по живущей в народе традиции вставали сзади и шли на кладбище.

Степанида, перегнувшись от старости пополам, неугадливо застегивала на шали булавку, торопилась за всеми.

Ворота на кладбище были заперты. Глуховатый могильщик по прозвищу Заноза выскочил на крыльцо избушки, не успев спрятать в валенок портянки, заторопился открыть замок.

— Запамятовал, унес бы меня лешак. Запамятовал. Вот наказанье-то господнее, а? — бормотал он, стаскивая с головы шапку.

От дверей дорога разделяла кладбище надвое. Прямо высился гранитный памятник с пятиконечной звездой. Его поставили сосновцы Павлуше Гонину, единственному солдату, умершему дома от ран. Поставили на вечную память, на вечное преклонение.

…Прямо возле самого памятника стоял Дмитрий Гонин. Он стоял, наклонив голову, Евгения Николаевна, прижавшись к нему, молча сунула в руки носовой платок, хотела сказать что-то, но не смогла. Слезы потекли еще обильнее по ее щекам. Но уже не от горя, а от того неизменного чувства к Павлу, чья любовь взметнулась к поднебесью, как яркий всполох в полярной ночи, успев подарить ей только сына.

— А он в ту пору в два раза был моложе тебя, — тихим, сдавленным голосом прошептала наконец Евгения Николаевна. В ответ Дмитрий осторожно погладил ее горячую руку.

— Нам с тобой не довелось на отцов взглянуть. Другие-то Гонины хоть как в полутумане их видели. Им легче, — шептала Дмитрию Тоня с другого боку.

— Ты на наших матерей смотри, Тоня. — Дмитрий несколько раз кашлянул с какой-то натугой, собрал пятерней густые, свисшие на лоб волосы. — Вот у кого силе учиться надо и кому не забывать спасибо всю жизнь говорить. Настоящие они солдатки. Верно зовет их дядя Степан.

Вдовы Гонины присели возле памятника вполукруг, по старшинству. Степан смотрел на их спины, прикрытые концами черных платков. Душа его всколыхнулась. Он хотел отвести взгляд, зажмуриться, но не мог. Смотрел на склоненные головы во все глаза и чувствовал, что в нем просыпалось особенное желание получить в награду за жизнь такую же цепкую память в людях.

Летняя ночь. Беспощадная духомень навалилась на землю, заполнила все щели.

Васька спит на охапке травы, сдернутой днем с воза. Лишь далеко за полночь, искупавшись в парной воде, забылся он сном здорового и сильного парня.

Над речкой Белянкой, веселой, а временами злой и неприветливой, все зависело от погоды, — рваной ватой стлался туман. Приближался рассвет.

— Перевоз! Э-ге-ей! Пе-ре-воз-чик!

Васька передернул плечами, поднял лохматую черную голову, прислушался.

— Перевоз-чик! О-го-го!

— Ат-ты, шат-тя задери! — ругнулся Васька. — Не спится горлопату!

Он натянул на голову телогрейку и зарылся лицом в траву. Но голос продолжал настойчиво звать перевозчика.

Васька сел и тупо уставился в колышащийся занавес тумана. Чертовски хотелось спать, мучила жажда, но лень было идти к воде. «Ну, чего орет, чего? Шалаш есть, покемарил бы. Кто тебя ждет такую рань?»

Наконец он переборол себя, встал, зевнул, потянулся всем телом, как справный кот, и босый побрел к берегу, слегка морщась от колкости прибрежной гальки. Он зашел в речку по колено, не подвернув штанин, плеснул в лицо и долго, с шумом втягивал в себя с ладони теплую воду. Напившись, направился на причал, снял веревочные петли с коротких толстых бревен, вбитых в дно реки, шагнул на дощатый настил, уселся на краю, опустил ноги в воду и сказал, обращаясь к парому, словно к собаке: «Пшел!» Белянка понесла на своей спине паром к противоположному берегу. Паром двигался медленно, а Васька и не испытывал желания спешить. Как и большинство людей, живущих у воды, он свыкался с размеренным темпом; неподвижные берега, развлекающаяся рыба на плесах, праздное кваканье лягушек да грустно покачивающийся камыш — все сказывается на человеке. Он становился неторопливым и медлительным в движениях, много рассуждающим о смысле бытия.