Вот пришла я к костру, руки-плети, пришла к друзьям-приятелям, а они сидят уже не зеленые, они зарумянились и даже посмеиваются, вино разливают, и огонь весело полыхает. Отчего такое веселье? Я говорю: – Ой, как я устала! – Ну, садись, отдохни… – Вы что-нибудь слышали? – Что ты имеешь в виду? – Вы слышали, как хор пел заунывными голосами? – Хор? Какой хор? – Там хор был… – Они говорят: – Хор так хор. А я говорю: – Вы что, пьяные, что ли? Я тут собой, говорю устало, рисковала, а вы надрались? – Нет, – отвечает Юрочка, – мы не надрались, я за рулем не пью, а сам вино в себя заливает. А Егор говорит: – Что касается меня, то я немножечко выпил, потому что все обошлось по-хорошему. – Что ты мелешь? Что обошлось? – Как что? – говорит. – Возвращаешься живая и невредимая, вся в прекрасной своей красоте, как букет цветов, вот, значит, мы и выпили тут с товарищем немножко. Садись к нам. – И смотрит на меня со значением. – А еще вы что-нибудь слышали? – А чего нам слышать, когда тишина. Мы тебя издалека заприметили. Ты белела, как знамя… – Отвернись, говорю. А Юрочка говорит: – Слава богу, что хуже не вышло, а ведь лучше и так бы не стало, потому мы сидели, как тараканы, и вцепились друг в дружку, опасаясь худших времен. Ты сходи-ка, Егорчик, в машину, принеси нам еще бутылочку водки, ну-ка, выпьем! А Егор подбоченился и отвечает авторитетно: – Не пойду я к машине за водкой, я хочу, чтобы Ира меня прежде как брата поцеловала. А сам на моих шмоточках расселся. Я говорю: – Ты с одежды сойди, а потом уже и братом называйся… Они переглянулись, как два интеллигентных бандита, и не отвечают. А ты, говорят, не спеши одеваться, мы ребята свои, мы все понимаем. – Что вы понимаете? – Они молчат, перемигиваются, сигаретки курят. Я подошла тогда осторожно к Егору, не прикрывая наготы: – Подставляй щечку для поцелуя. – Подставил. Я ударила из последних сил! Он повалился назад. Эх вы, срань! – говорю. Он поднялся, защищая свое бородатое лицо, и стало мне смешно, хоть и противно. Одевалась я в полнейшей тишине, а Юрочка терпел-терпел, а как я оделась и присела к костру, руки грею, зашипел: ты, шипит, слишком много, смотри, на себя не бери, тоже мне выискалась, я тебя такой Жанной д’Арк выставлю!.. – Я ему на это: – Помнишь Ксюшу? Помнишь, как ты ей рану солью посыпал и издевался? Ты ее так достал, что она с тобою спала, но из чистой ненависти спала, от полнейшего отвращения… – А в морду хочешь? – поинтересовался, вежливо улыбаясь, Юрочка. А я устала, напереживалась, мне даже лень с ним связываться, говорю: ну, ударь! Ударь, трус! Ударь, народный освободитель! Ударь, подлая скотина! И сама его по морде ударила. И пока случилась заминочка, а он, знаю, не Егор, у него гонор и спесь, он бешеный, я вскочила и побежала от них, ну их, думаю, в жопу! Не того я от них ждала и не на то надеялась… Отбежала я в темноту, уже не на поле в этот раз, а к дороге, и скрылась во мгле.

Села. Думаю. Что теперь делать? Куда идти?

Где тут живые люди живут?

Они помолчали немного, а потом, слышу, Егор кричит: – Ира! Ирка-а-а-а-а!!! Где-е-е ты-ы-ы-ы-ы-ы-ы? Я молчу, не отзываюсь, пусть кричат. Потом слышу, в машину залезли, гудеть принялись, на всю Ивановскую гудят и фары включают. Гудите, гудите, голубчики… А сама думаю: неужели я к ним вернусь? И сама себе отвечаю: – Ну, конечно, вернешься! А куда тебе деться? Как миленькая вернешься. И они тоже между собой рассуждают. Не в ночи же она тут будет сидеть, коченеть, осенью наслаждаться? Продрогнет, на костер выйдет…

Ты устала, набегалась, ухайдакалась, Ирочка, ты сегодня очень набегалась, на всю жизнь набегалась, солнышко…

И слышу, Юра тоже кричит: – Ира, вернись! Вернись! Поедем в Москву! Вернись!!!

И я, дура, хорошо понимаю, что надо встать и вернуться, вон их фары горят и зовут, что надо вернуться, встать и откликнуться, потому что куда ж я пойду, вокруг темная ночь, а потом я часики у костра оставила, золотые часики, с золотым браслетом, швейцарские, Карлоса подарочек, но я не вставала и не шла. – Ира-а-а-а-а! – кричали дуэтом мальчики. – Надо ехать! Не валяй дуру! Это было затмение! Ты нас прости-и-и-и-и-и-и!!! – И снова гудят, из ночи выманивают на свет фар, в теплую, мягкую, как подушка, а под подушкой батистовая рубашечка, машину, где на заднем сиденье я просплю всю дорогу назад, свернувшись калачиком, и не буду видеть ни деревень, ни слепящих огней редких встречных машин, я буду спать, спать, спать, и надо, конечно, встать и идти, только нету сил, только не поднять мне век, глаз не открыть, и подумала я: все равно не жилец, – и как подумала, так и отключилась. Вырубилась. И все.

По приезде я позвонила спаренным братьям Ивановичам и незамедлительно, прямо по телефону, сдалась. Но они все равно пришли хмурые, набычившись, шелестя макинтошами. – Ах, зачем, зачем вы по полю бегали, Ирина Владимировна? – вскричали оба, как только меня увидели. – По какой нужде? Мы уже обо всем договорились. Мы все уладили. Вас принимали обратно в фирму. И Виктора Харитоныча мы уломали, как ни сопротивлялся он необходимости вас восстановить. А что теперь? Пошли слухи. Зашевелились в литературных кругах шептуны: Жанна д’Арк! Жанна д’Арк!.. Вы кому и что доказать хотели? ЗАЧЕМ ВАМ ЭТО БЫЛО НУЖНО?! Эх, Ира, Ира, все вы испортили. И не предлагайте нам снимать наши макинтоши! Следовало с нами заранее посоветоваться. Уж если бегать по полю, так с четким заданием!.. А вы!.. Вот и Владимира Сергеевича подвели. Он совсем из-за вас станет полной фигурой нон-грата, с телевидения уже сняли изображения. Исчерпали вы запас его прочности. До дна исчерпали! Ой, надрал бы он вам ваши кудри! Ой, надрал бы!..

И ушли, предоставив мне беспокоиться насчет моей будущей судьбы. Гавлеев! Как же! Как же! Конечно помню. Ценитель разомкнутых сфер, интригующих сочленений… Как же! Как же! А я и забыла…

Я встретила их кашлем, соплями, стреляющим ухом и отвечаю не своим, толстым голосом: а вы? Сами вы хороши! Зачем, ради какой стратегии напустили вы на меня Степана с его полуночным броневиком? – Какого еще Степана? – Ой, я вас умоляю!.. – Нет, вы объяснитесь по-человечески. – Ой! – морщусь. – Как будто не знаете! Того Степана, что покалечить меня собрался, лишить красоты, а потом, недовыполнив поручение, прикинулся пьяным и обмочился, вот здесь, идите сюда, на коврике возле дивана, понюхайте коврик как доказательство, вот здесь он провел всю ночь, а наутро все что-то нескладно лепил про Марфу Георгиевну, про ее именины липовые…

Переглянулись Сергей с Николаем. Журналисты высокого полета. А я им ангинным, обиженным тоном, словно как из трубы, объясняю: – Ах, оставьте, пожалуйста! у меня до сих пор на бедре синяк размером в одну шестую всего тела, оставьте, я не маленькая…

А они как разахаются да как разведут руками. Ну, Ирина Владимировна, тут без посторонней помощи не обошлось. Не иначе как Борис Давыдович приложил свою каинову печать, не иначе как он. В самом деле, отвечаю, спасибо умному человеку. До меня, я женщина слабая, до меня не сразу доперло… – Эх! – присвистнули братья. – Ирина Владимировна!.. Жидовствуете, – говорят. – Нехорошо! – Я на это: – Ну, вот. Все меня обижают, обманывают! – И пустила слезу. Они скинули макинтоши, вытерли ноги, повесили на вешалку. – И вы тоже… – жалуюсь… – Кому верить? Садитесь, пожалуйста. – Сели за стол. – Так, – говорят Николай и Сергей. – А насчет татаро-монгольского поля, что находится на таком-то километре от Москвы (не помню на каком, цифры плохо запоминаю), это тоже он вас надоумил, Борис Давыдович? Ну, успокойтесь… успокойтесь… успокойтесь. – Как же я могу успокоиться? – отвечаю плаксиво, теребя в руках мокрый платочек. – Я т-т-там ч-ч-часики золотые… швейцарские… п-п-потеряла… с золотым б-б-браслетиком… – Значит, тоже он? – Нет, – отвечаю честно, безо всякой неправды. – Не он. Мне голос был. – Они говорят, насторожившись еще больше: – Так. Какой голос? Расскажите. В ваших же интересах… – Ах, говорю, нечего и рассказывать… Этого вам никогда не понять… – ??? – Вы, говорю, материалисты. – Ну, знаете ли, Ирина Владимировна, творческий материализм допускает различные загадки природы и физики. Вон Сергей у нас, например, по парапсихологии статейки пишет. – И в приметы верите? – Ну! – отвечает Сергей уклончиво: не то да не то, а дальше что? – Я высморкалась. – Давайте, говорю, будем снова дружить. – Дружить! – недоверчиво усмехаются братья. – Мы с вами дружим-дружим, а вы тайком от нас по полю бегаете! – Я и так наказана, – жалуюсь, – видите, ангиной заболела, тридцать восемь и три температура, вся горю, и горят Ивановичи вместе со мной синим пламенем. – Ну, Ирина Владимировна, не ожидали, честно сказать, мы от вас! Вы же русская женщина! – Русская, отвечаю, какая еще? – Ну, разве это, удивляются, не святотатство? Национальную святыню ногами топтать, нагишом по ней бегать туда-сюда? Вы нас обманули. И главный редактор Гавлеев вне себя от ярости, поместивший про вас обеляющую статью… – Ну, ладно, ребята, – винюсь, – ладно! Сдуру побежала, больше не буду, честное слово, а сама думаю: ну ее к черту, эту Россию, пусть о ней другие пекутся! Хватит с меня! Хочу жить. – Вы ребята деловые, так? Так. Значит, сможем договориться? А они опять за свое: – А случись, сомневаются, такая история, что на поле нарушился бы национальный эквилибр, – что тогда? И Гавлеев, он в лучших чувствах обижен, он тоже вам поверил… Я говорю: доложите своему начальнику Гавлееву, что никаких нарушений эквилибра не произошло и произойти не может, поскольку, говорю, на своей злосчастной шкуре убедилась, что этот самый эквилибр – он такой, что надо! Успокойте начальника! – И вспомнились мне тут бабы на далеком, незнакомом мне базаре, которые лучше меня понимали про эквилибр. Ну, бабы, сказала я, взгромоздясь на торговый ряд, просите, что хотите, что попросите, то и будет! – Они в кучу сбились, отвечают несмело: ничего не хочим, нам и так хорошо. Да так ли уж, говорю, хорошо? А чего, отвечают, жаловаться, Бога гневить понапрасну, войны нет… А я говорю: ну, хоть чего-нибудь да хотите? А ты, говорит одна, ты купи у нас семечек, купи, дочка, мы недорого отдадим… Не хочу, отвечаю, я ваших семечек, от них одно засорение желудка.