Он был прощен. Мать сдерживала напор заинтригованных гостей, в недоумении косящихся друг на друга и уже разделившихся на враждебные партии, не подающие руки. Я махала им из окна. Леонардик, однако, расселся на диванчике в позе удовлетворенного жениха. Он сказал: о, как я счастлив жениться на тебе, моя красавица. Я сказала: не подгорит ли индейка, дурень?! Заботы снедали меня. Я очень беспокоилась за индейку. Столы были накрыты в обеих комнатах, срам зеркала будет занавешен, остается навести марафет, а Нина Чиж, прислонясь к березе, рыдала от зависти. Леонардика, конечно, не было. Он не то чтобы опаздывал, а просто мы так уговорились, чтобы он попозже пришел.
Ну его! Он все был на меня в претензии, когда приходил в третий раз или в десятый, или в сотый, он шел косяком, будто прорвало, днем и ночью, но днем бывал тусклый и нерешительный, зато ночью читал мораль и учил, что я не понимаю происходящего и никакая я не Жанна д’Арк. Отвяжись, говорила я, сам-то ты кто? Вон, почитай… И брала с полки его очередной шедевр и открывала на случайной странице… он бранился, плевался, визжал, ага! говорила, то-то, не для вечности, извини, отвяжись. Мне было жалко их, таких продрогших в снегу и мерзости двора, я каждому хотела сделать что-нибудь ласковое, но мой подарок был коллективный, как воззвание. Роман заканчивался свадьбой.
Пора кончать! Задернуть зеркало несвежей простыней, но пока, присев на пуфик, отразясь в трюмо, смотрю, охваченная волнением и усталостью, на пузо, подвела глаза, задумалась. Ириша, гости ждут! Столы благоухали кулебякой. Мое приданое: хрусталь и столовое серебро. Не стыдно. Пошлепала по животу, ну, как ты, лягушонок? Присмирел. Твоя мамочка нынче на выданье. И снова к окну, и через форточку взглянуть на вереницу приглашенных, и Катериночка Максимовна пришла, и Вероника с Тимофеем, тот носится по двору как оглашенный, ну, собирайся, Ира! – Леонардик, развалясь в торжествующей позе насытившегося барина, торопит, они никогда не в силах скрыть этого животного торжества, я простодушно напеваю, причесываюсь, скольжу по паркету, о чем подумать, откладываю думать, хотя ловлю себя на том, когда же думать, если не сейчас, часы пробили шесть, ну, вот: еще осталась половинка времени, чтобы все вспомнить или помолиться: отец Вениамин, мой сахарный попик, входил в состав гостей, но был в штатском, я первый раз видела его в штатском, отчего показался мне более соблазнительным, так и тянулись ручки к запорам и застежкам, чтобы схватить – о этот дивный миг! – с мутной капелькой нетерпенья, но Ира! Не время об этом!
Ты должна им что-нибудь сказать. Почему это я должна? Мне смешно. А что мне им сказать? Мы не в Руане. Где англичане? Вся моя Британия – разгромленный оркестр во главе с ялтинским козлом, сорвавшимся с привязи, с веревкой на шее, пока его жена, мать крохотных дочерей, томится в валютном баре, сокрушаясь по поводу поездки в варварскую державу, где понятие о порядочности не совпадает с гринвичем. Мы не в Руане. И все-таки скажи. Ирина Владимировна прогуливается. Ирина Владимировна украла конфетку. Жует. Уютно закинув ножку на ножку, сидит Леонардик с гвоздикой в петлице, это бесчисленное явление. Ну, хорошо.
Ходите медленно, следите за походкой, у нас плохие, скверные походки. Я была исключение. Вырабатывайте походку, больше писать не о чем, сокрушаюсь о содеянном, прошу принять во внимание мою разрозненную жизнь, была всегда на грани, не владела собой, была слишком застенчива, не верила в то, что я кому-нибудь желанна. Скоро, скоро поток гостей вольется в эти унылые комнаты, скоро крикнут: горько! Пир горой. Ну, чего ты копаешься, ворчит Леонардик. Жениху свойственно волноваться. Я в последний раз выхожу замуж, но я не горячусь, я просто счастлива жить и работать в этой стране, посреди такого удивительного народа, и если кому не угодила, извиняюсь. И ты, Виктор Харитоныч, не будь строг! Что ты хочешь? Баба!
Но зато какая красивая… И напрасно говорит мой милейший Станислав Альбертович, что я бабушка русского аборта. Обижает… Прижимаясь к подругам жизни или минуты, кто не думал в тот миг обо мне, кто не думал: с ней, только с ней я чувствовал себя королем, она незабываема, и я решила сохраниться в лучшем виде, я вам дарю покой, и из подвала уголовного морга несите бережно мой труп: я вас любила. Я встала и пошла в ванную, вот моя столбовая дорожка, за дверью шум, и бедная мамаша с трудом сдерживает осаду. Матушка! Ты была страшная дура, но мне нравится, как ты закричишь! Кричи, не стесняйся!.. Леонардик, подай мне шлепанцы… Куда? К тебе, дорогой и любимый. Лапочка ты мой, я к тебе. До встречи! Я знаю, что за дверью пустота и на дворе мартовская слякоть, что воздух влажный и гнилой, что столы ломятся от яств, и я ничего не говорю, так не лучше ли пойти в ванную и принять теплый душ, пусть расслабится моя охваченная старостью шея! Пусть свадьба идет на убыль. Убирайтесь! Я вас сочинила, чтобы сочинить себя, но, рассочинив вас, я самораспускаюсь как персона, но перед роспуском замечу невпопад: пейзаж ранней весны в Москве без брюта слишком сир, итак, пейте шампанское! я для вас купила три ящика, там, на балконе, возьмете, если мороз за ночь не разорвал бутылки, ой, Леонардик, а вдруг разорвал? Какая без шампанского свадьба? Я выпила и закусила семгой. В желудке найдете косточки. Уходя к своему жениху, скажу, что ничего вам не скажу.
Все правильно, и вы, пленительные американки, напишите очередной протест. В нем будет горечь непонимания стерляжьей ухи и брусничного варенья, в нем будет сказано, что братство женщин не знает границ, объединившись в муке пиздорванства. Я сегодня сделала так, что вместо бермудского треугольника вы обнаружите волосатое любящее сердечко. Витасик, ты знаешь, я всегда была немножко сентиментальна. Я ходила в твоем белом свитере по твоей богатой квартире и ждала чуда. Оно случилось: ты меня полюбил навсегда.
Но обстоятельства превыше нас и всего остального, сегодня мы говорим друг другу нежности вокзального свойства, только не хватает проводника, итак, пора, а то они успеют. Я карабкаюсь к потолку по мыльной табуретке, которая служила мне для стирки белья, и мыло затвердело, я лезу вверх, и входит Леонардик. – Жанна, – говорит он, – на этот раз вы выбираете такой способ? – Да, – отвечаю я. – Ну, что же, это вполне по-хамски. – Да, мой повелитель, – соглашаюсь я. – Да, мой неземной жених. – Поцелуемся?
И мы целуемся. Помиримся? И мы миримся. Жизнь трудна. Я делаю шаг к нему. Бросаюсь в объятья. Крепче! Обними меня крепче, милый! Войди, войди в меня, коханый!.. Ой, как хорошо!.. Ой, как кружатся стены и полотенца!.. Ах, как неожиданно! Еще!.. Ну, еще!.. Сдави сильнее! сильнее сдави! Ну, еще. Дай мне сладко кончить! Ты меня совсем задушил, любимый… Ой, нет! Не надо! Больно, дурак!
Не х-а-а-а-а-а-а-ххх-хх-ха…ха…ххххх…ха…
Свет! Я вижу свет! Он ширится. Он растет. Рывок – и я на воле. Я слышу ласковые голоса. Они подбадривают и одобряют. Гудит газоаппарат. Я вижу ее: она мерно покачивается. С таким щедрым пузом. Прощай, лягушонок! Не дрыгайся, ты поскорей засыпай, ты спи, баю-бай, лягушонок! Я смотрю на нее: она затихла. Умытая счастливыми слезами. Матушка отворяет двери. Гости хлынули. Свадьба! Свадьба! А где же невеста? А вот и невеста. – Здравствуйте.
