Уходили они даже с некоторым облегчением, пошли Гавлееву докладывать, только вы, Ирина Владимировна, вы об этих своих бегах не очень распространяйтесь, особенно чужеземцам, переврут, истолкуют неправильно. – Как можно? – заверяю. – Никогда в жизни! Только вы меня тоже не обидьте, и про Егора, про Юрочку им рассказала, про их глупые споры, и как сидели на траве, зеленые, как тараканы, но про нечисть смолчала, потому что это – МОЕ, и Ивановичи говорят: – Шустрые ребята! – А я подумала: – Все вы шустрые! – На том и расстались, да тут на базар вползает человеческий обрубок, дядя Миша, без трех конечностей, держа в руке стакан, полный водки. Закуси огурцом, дядя Миша! Но дядя Миша придерживается иного мнения. Ополовинив стакан, отвечает: – Зачем пить, если закусывать? – И сплевывает на щеку. Бабы суют ему в карманы яблоки в крапинку. Бабы лузгают семечки. В лужах солнце. Дядя Миша допивает водку.

Он никогда не пьянеет, дядя Миша, он никогда не трезвеет. Он ползет по базару, загребая единственной клешней. Он заползает в зал ожидания, щеки горят, в зале ожидания я провела много часов. Фикус рос из окурков. Начальница станции, сжалившись надо мной, выдала из брони билет. В простенках портреты. Преобладают зеленые и коричневые тона. Как киноактрисы, портреты выглядели моложе себя лет на сорок. Они хорошо сохранились, но, скорее всего, они просто не успели состариться: заработались, не было времени, и их постные, молодцеватые лица дышали праздничными салютами вчерашней победы. Сидя на желтой лавке МПС, я хорошенько их рассмотрела. Все они мне понравились. Ни я, ни они – мы никуда не спешили. Ноги ныли. Обрубок полз. Сквозняк сулил ангину. Поезд прибыл, когда стало светать. Откуда-то взялся народ, повалили с авоськами, с чемоданами. Посадка. Высоко задирая ноги, лезли в вагон. Покрикивали, кутаясь в шинели, заспанные проводницы… Вот так встреча!

В полутемном общем вагоне они сидели и резались в карты, хихикали и благоухали.

Здесь были все: и Танька с трепаком, и нежная высокая Лариса, и Нина Чиж, простившая меня, и Андрюша, чудик мой, и ко мне сидящая спиной… обернулась… Ирка! Ритуля! Чмоки. Чмаки. Какими судьбами? Вы откуда? С ярмарки! С показухи. Андрюшка, как всегда, такой элегантный, и жесты замедленные. Только с Андрюшей я чувствовала себя человеком. После гулянок помогал убирать со стола, мыл посуду в моем переднике, выносил во двор мусор. Потом мы укладывались и, всласть наболтавшись, насплетничавшись, нахохотавшись, засыпали, прижавшись друг к другу спинами, с открытой форткой. Как нам спалось! Мы просыпались веселые, бодрые. Возились в постели. Андрюшик, говорила я, как ты прекрасен! Ты Аполлон! Какая прелесть! Пусти меня, нет, ты мне разреши, дай поцелую, ну дай! Андрюша!

Но он, смущаясь, говорил: – Ириша! Ангел мой! Давай не станем мы осквернять нашу дружбу жадными губами! Ты видишь в фортку: на деревьях снег. Он – белый, Ира…

Мы пили кофе. Мы даже однажды выбрались за город, покататься на лыжах.

Ну, почему на свете так мало чистых мужчин, как Андрюша! Будь их больше, какой бы груз упал с узких женских плеч!.. Как славно бы все разрядилось!

А ты, Иришка, откуда? Что за вид? Такое воспаленное лицо. Стряслось что-нибудь?.. Ну, что вы, девочки! Я просто ездила в деревню. Машина сломалась. Кавалер остался загорать… Хочешь выпить? – О, коньяк!

А где Полина? – Поехала автобусом. Глотни еще. – Ой, кайф!

Ритуля, ты ли это? Ну, как ты, милая? – Скучаю без тебя. У тебя новые друзья. – Ах, чтоб они сдохли! Надоели! – А я, наверное… – За кого? За Гамлета? – А что? – Нет, правильно! – Он подарил… – Тыщ пять? – Больше! – Смотри, не оторвали б вместе с пальцем!.. Андрюша, милый! Как тоскливо без тебя, без вас, девочки… – И нам! И нам! Когда вернешься? – Откуда я знаю!.. – Ты возвращайся. Или ты отвалишь? – Нет, Нинуль, куда мне… поздно… – А знаешь, Маришка-то уехала. – Да ну? – В Голландию… – Ну, скоро девок вообще не останется. Одни коровы. – Коровы тоже едут. – Это верно. Ой, что это?

Все смотрели. Не буду говорить, что это было. – Ну, дно! – сказала я. – Пошли курить.

Андрюша сопроводил нас с Танькой в тамбур. – Вылечилась? – Давно! А ты? – Что я? – Ты тоже… – Нет, это у Ритульки…

А баба – не промах, – похвалил Андрюша, ни разу в жизни не куривший. – Верно сориентировалась. Подсунула ботинки. Мол, пусть хоть до краев. – Вагон смеялся. Кто не спал, но большинство спало и не смеялось. – А как наденет утром? – Так и наденет. – Ну, дно! – сказала я. Я ехала в Москву. Я всю жизнь в нее еду. В тамбуре мужики хвастали, кто сколько раз бывал и где. Вдруг кто-то взялся лапой за мое плечо. – Это ты сказала, что мы – дно? – Андрюша, щепетильный человек, сказал мужчине: – Я вас уверяю, вы обознались. – Уйди!.. Мужики! Она сказала, что мы – дно! – Рекордсмены вытрезвителя не очень огорчились, и все бы обошлось, когда бы не Таня, она у нас отчаянная. – Кто же вы еще? – сказала Таня, топча окурок каблуком. – Ах, сука! – завопил мужик. – У всякого встречного-поперечного хер жуешь, а говоришь, что мы – дно! – Да ладно! – отмахнулась я, сводя все к шутке: – Какая баба нынче не жует… – Тот развернул меня лапой к себе. Обыкновенное мужское лицо. Харя. – Ты почему сказала, что мы – дно? – Да ничего я не сказала. Отстань. – Нет, ты сказала! Мужики, она сказала, что мы – дно! – Андрюша, мягко: – Ну, пошли, девочки? Покурили – и пошли. – Идти было некуда. Они стояли и смотрели на нас. Андрюша разволновался. Тот загородил собою дверь. Из вагона стучались. Во рту папироса. Вынул папиросу и ткнул ею мне в лицо, но я отбила нетвердую руку, и он огнем угодил Таньке в щеку. Только Танька умеет так орать. Она может переорать заводскую сирену. Мужики стояли и смотрели, как она орет. Она была выше их ростом, я тоже. Да еще на каблуках. Тогда вдруг другой налился кровью и говорит: – Ты чего? – А первый отвечает: – А чего? Она нас назвала дно. – Ну, и чего? – А ничего! – Они сцепились неуклюже, и места в тамбуре не стало ни для кого. Мы с Танькой отворили дверь и бросились в вагон, наткнувшись на проводницу, которая вышла разнимать. Вагон спал. В проходе торчали пятки баб, стариков, солдат. Вагонный дух. Я знаю и вам подскажу: в этот час самый чистый воздух – в туалете. Там приоткрытое окно. Я заперлась и подошла к окну.

Ну, обожгли Таньке щеку… Ну, поболит… Ну, пройдет… Я дышала свежим предутренним воздухом. Я ни о чем не думала. Им весело, думала я, вспоминая, как веселился вагон, глядя на мужика, блюющего в свои башмаки. Как они веселились! И даже жена, суровая поначалу, и та улыбнулась: мол, вот дурак!.. После нервотрепки, сутолоки посадки сели, подкрепились, едем, развеселились. А разве не смешно? Как же он их завтра наденет? Умора. Я не смеялась. И вот встал человек с обычным мужским лицом, встал и обиделся, потому что мне, видите ли, не смешно…

А может быть, я в самом деле не права? И разве ты, Ирина Владимировна, ты, со своим батюшкой и своей матушкой, со своей биографией, с двумя муженьками и вечными скандалами, – ты не догадывалась о том, что их нужно жалеть, жалеть, жалеть… Зачем вступила ты в преступный сговор? зачем хотела ворошить эту жизнь? Не нужно никого спасать, потому что от кого! от самих себя? Что же делать? Как что? Ничего не делать. И, пожалуй, моя милая Ксюша, пора мне ставить точку на моей бурной жизни, пора образумиться. Я ни о чем не думала.

Андрюш! Андрюш, ты хороший, ты уступил мне свою полку, сам полез на третий этаж, ты хороший, женись на мне! Мы будем спать с тобой, прижавшись друг к другу спинами, мы будем слушать красивую музыку, а твои делишки – да ради бога! Они меня не волнуют. Я буду верна тебе, Андрюш, а захочешь ребеночка, такого маленького-маленького, который будет похож на тебя, слышишь, Андрюш, я тебе рожу…

Вернись, Ирина, к своим корням! Внюхайся в запах полосатых носков! Внюхайся лучше в этот запах, Ирина! Это ТВОЙ запах, деточка! Все остальное – от лукавого. ОНИ – это ТЫ. ТЫ – это ОНИ, и не выебывайся, иначе делать тебе на этой земле нечего, запомни, Ирина…