— Я не вижу, что вы от меня хотите, — сказал Яго, — если бы я раньше знал что-нибудь об этом человеке, тогда другое дело.

— Неужели вы не чувствуете никакой ответственности?

— Но почему бы я мог чувствовать ответственность за человека, которого не знаю, и за колледж, в руководстве которым уже семнадцать лет не принимаю никакого участия?

— Потому, что вы отзывчивее других.

— Когда-то, возможно, и я думал так, — ответил он спокойно и печально, — но теперь я в этом сомневаюсь.

— Вы любите людей.

— Раньше и я так думал, — ответил Яго все также искренне, — но теперь вижу, что заблуждался.

И добавил, как будто сам только недавно понял это, как будто считал, что мне необходимо разъяснить:

— Живой интерес к людям у меня был всегда. Это правда. Пожалуй, я действительно ближе, чем другие, принимал к сердцу чужие дела. Ну и, конечно, это всегда бывает обоюдно. Иными словами, и люди тепло относились ко мне. Но сейчас, когда я оглядываюсь назад, мне кажется, что, в сущности, я очень мало кого по-настоящему любил. Я считаю, что если говорить о настоящих чувствах, то людей, к которым я был искренне привязан, можно пересчитать по пальцам одной руки. Я не скучал ни о ком — ни о ком из ныне здравствующих — с самых тех пор, как мы пришли к выводу, что жизнь слишком коротка, чтобы тратить ее зря, и решили все оставшееся время посвятить друг другу.

Последние слова его относились скорее к жене. Он как будто хотел польстить ей, сказать какой-то не в меру щедрый комплимент, вроде тех, что он говаривал ей иногда и раньше, стремясь вернуть ей немного уверенности в себе. Мне казалось, что он говорит правду.

— Не замечали ли вы, — он снова повернулся ко мне. Теперь он говорил не так серьезно, но все еще задумчиво, — что именно те, кто проявляют живейший интерес к людям, и становятся в конце концов отшельниками. Не думаю, чтобы они нуждались в ком-то. Я, во всяком случае, не нуждался ни в ком, кроме своей семьи и жены. Мне представляется, что именно отзывчивые люди, вроде меня, устают в конце концов от всех человеческих отношений, кроме самых глубоких. Поэтому на закате жизни единственно кого они по-настоящему хотят видеть — это тех, к кому были привязаны всю жизнь.

Он посмотрел на меня искренним, чуть насмешливым, испытующим взглядом.

— Если вашему подзащитному действительно так невероятно не повезло, я уверен, Люис, что вы сумеете убедить их. Что до меня — и я думаю, что вы понимаете, не так ли? — нужно нечто совсем другое, чтобы сдвинуть меня с места.

Спорить было бесполезно. Я почти сразу же распрощался, поблагодарив Алис Яго за то, что она терпеливо снесла мое присутствие.

— Ну о чем тут говорить! — ответила она с высоты своего величия.

Я вышел на улицу. Под нависшими свинцовыми тучами ослепительно хороши были цветущие деревья. Я был расстроен. Нет, мало сказать расстроен, — меня обуяла тоска. Я не думал о говардовском деле; нужно было искать новые пути, но это еще успеется. Здесь под деревьями, вдыхая нежный аромат, я был не способен сохранять спокойствие стороннего наблюдателя и с интересом размышлять о супругах Яго. Меня просто обуяла тоска.

При пасмурном освещении чайные розы, белые розы, огромные пунцовые розы, заполнявшие сад колледжа, были похожи на аляповатые картинки. Да и сам сад, когда я вышел пройтись после завтрака, напоминал гравюру в старинном журнале — так грозно выглядело небо, такими выпуклыми казались розы. Неделей раньше повсюду на траве лежали бы, растянувшись, молодые люди, остававшиеся в колледже в ожидании дипломов, но сегодня, в последнюю пятницу июня, в саду, где я прогуливался по усыпанному лепестками дерну, между розовыми кустами, царило безмолвие, нарушаемое только гудением пчел.

Для середины лета день был холодный, настолько холодный, что пальто пришлось бы вполне кстати. Я приехал в Кембридж около часа дня и до сих пор еще ни с кем не виделся. Собственно, я принял некоторые меры к тому, чтобы ни с кем не видеться. Сейчас у меня был последний шанс как следует собраться с мыслями перед завтрашним днем — днем, когда начинался пересмотр дела Говарда, судом старейшин.

Колледжские часы пробили четыре. Время летело быстрее, чем мне того хотелось. Зябкий, предательский, насыщенный ароматом роз покой был разлит в саду. Досадно было уходить отсюда, но, когда я приехал, в моей комнате меня уже ждало приглашение от ректора на чай, за которым я должен был встретиться со своим «достойным оппонентом» Доуссон-Хиллом.

Я шел через колледж. Он будто вымер, и только звонкое эхо моих шагов по каменным плитам нарушало тишину. Единственными признаками жизни во втором дворе были два освещенные окна в главном здании (одно из них Уинслоу). Однако, когда я миновал крытый переход и очутился в первом дворе, оказалось, что выглядит он не менее приветливо, чем, скажем, февральским вечером: окна светились в канцелярии казначея, в кабинетах Брауна и Мартина, в гостиной и кабинете резиденции. Подымаясь наверх по лестнице резиденции, я услышал смех Кроуфорда, веселый, лукавый и совершенно беззаботный.

Когда я вошел в кабинет, Доуссон-Хилл рассказывал какой-то анекдот, а Кроуфорд довольно посмеивался. Доуссон-Хилл, стройный и подвижной, как юноша, несмотря на то что был годом старше меня, вскочил и пожал мне руку.

— А-а, Люис! Как я рад вас видеть!

Он говорил так, словно мы были очень близко знакомы. Это не вполне соответствовало действительности, хотя наше знакомство и возобновлялось время от времени после того, как более двадцати пяти лет тому назад мы с ним одновременно жили в одном студенческом общежитии.

При взгляде на него трудно было поверить, что ему пятьдесят лет. Держался он очень прямо; в своем элегантном синем костюме, на котором скромно поблескивал гвардейский значок, он мог сойти за лейтенанта морского флота, приехавшего в гости к своему старому наставнику и добродушно-покровительственно беседующего с ним. Лицо у него было гладкое, словно вырезанное из мыльного камня, в безукоризненно причесанных блестящих волосах не намечалось ни седины, ни лысины. Глаза смотрели внимательно и насмешливо. Пока он молчал, уголки его рта были опущены книзу, придавая лицу выражение удивления и снисходительного дружелюбия, — такое лицо бывает у человека, который, вызвавшись, любопытства ради, помогать фокуснику, стоит рядом с ним на сцене.

— Я только что рассказывал ректору о том, как я провел субботу и воскресенье в… — Он назвал загородное поместье, принадлежащее одному герцогу.

Кроуфорд хохотнул. При всем своем старомодном либерализме времен короля Эдуарда, он отнюдь не считал ниже своего достоинства послушать иногда великосветские сплетни. Рассказывался этот анекдот — типично английский, милый сердцу коренной буржуазии — якобы для того, чтобы лишний раз посмеяться над крайними житейскими неудобствами, на которые обречена знать. Истинная же цель рассказа заключалась в том, чтобы сообщить нам, что Доуссон-Хилл гостил в этом поместье. Кроуфорд снова хохотнул. Он одобрял Доуссон-Хилла за то, что тот гостил там.

— Но тем не менее герцогиня очень мила, правда, Люис? — продолжал Доуссон-Хилл, обращаясь ко мне, будто я был знаком с этой семьей так же близко, как и он. Он не так уж гнался за успехами в свете и охотно уступал дорогу другим. Он вполне допускал, что сейчас такие же успехи могут выпадать и на мою долю. В подлинности его собственных успехов сомнений не могло быть никаких: они сопутствовали ему с юности. Он никогда не хвастал, просто он знал высший свет лучше, чем кто бы то ни было из знакомых мне людей интеллигентных профессий, и высший свет в свою очередь принимал его как своего. И собственно, почему, думал я иногда. Ему посчастливилось родиться в хорошей семье, но не чрезмерно родовитой. Отец его был скромным помещиком, прослужившим несколько лет в армии, однако далеко не в таком блестящем полку, как тот, который счел подходящим для себя сам Доуссон-Хилл во время войны. Доуссон-Хилл окончил Итон и, как адвокат, сделал приличную карьеру. У него были хорошие манеры, но на первый взгляд не такие, которые обеспечивают успех в свете. Он не был ни угодлив, ни чрезмерно почтителен. Он обладал чувством юмора, острым и саркастическим, и — как в том могли убедиться люди, принимавшие его, — языком, который не щадил никого. И все же, несмотря на то что его нельзя было поставить на одну доску ни с кем из знакомых мне промышленных магнатов или бюрократов, или тех людей, что стоят за кулисами власти и являются настоящими хозяевами страны, или даже потомственных аристократов, он был принят везде и вошел в светский круг исключительно в силу своих личных качеств.