— Что ты хочешь этим сказать?

— Я хочу сказать, что и ты, и братья Эллиоты, и Гетлиф всю свою жизнь были, что называется, либералами. Я либералом никогда не был и даже им не прикидывался. Вот потому-то мне и понятна ваша позиция в некоторых вопросах — позиция, по-вашему, независимая, которую вы считаете делом своей личной совести, но которая на деле далеко не так уж независима, как вам того хотелось бы. В конце концов всякий человек, чье мышление столько времени было окрашено либеральными идеями, обязательно начинает верить, что все левое хорошо и все правое — плохо. Вы обязательно приходите к этому! К этому приводит вас весь склад вашего ума. А проявляется это в незначительных вопросах — вроде настоящего, который sub specie alternitatis[12] вовсе не так уж грандиозен, как мы хотим это представить. Конечно, вы предпочитаете думать, что этот человек оказался невинной жертвой. Конечно, все ваши предрассудки, ваша прошлая жизнь, ваше Weltanschauung[13] заставляют вас быть на его стороне. Но вы должны извинить нас, если мы не так легко поддаемся убеждению.

— Но неужели вы действительно думаете, что всемирно известный ученый, вроде Фрэнсиса Гетлифа, способен обманывать себя в таком вопросе? — спросил я.

— Я далеко не уверен, что он на это не способен.

— Вы, серьезно, скорее поверите Найтингэйлу, чем Гетлифу? Ведь в конце концов, Г.-С., вопрос сводится к этому.

Мартин говорил с ним гораздо предупредительнее, чем я. Меня поразило, что в его голосе проскальзывал страх обидеть. Неужели, думал я (это относилось к разряду эмоций, которые не хочется подмечать в собственном брате), неужели он, как и большинство здоровых и сильных людей, не переносит вида калек и бывает поэтому подчеркнуто внимателен к ним.

— Что ж, вы правы, — сводится вопрос именно к этому.

— Если не считать Скэффингтона, — вставила Ханна, — которого даже ты, мне кажется, не можешь считать человеком передовых взглядов.

— Если не считать Скэффингтона. — Видно было, что он почти с удовольствием поставил ее на место. — Видишь ли, я могу с уважением относиться к мнению Гетлифа и Эллиотов, даже если я не согласен с ним, но я вовсе не собираюсь ставить на одну доску с ними представителя золотой молодежи.

— Это предвзятая аргументация, — сказал я.

— Считайте как угодно, — ответил Кларк. — На мой взгляд, — и вы, безусловно, вольны думать, что я ошибаюсь, — вопрос сформулирован Мартином очень точно: для того чтобы принять чью-то сторону, мне нужно сделать выбор между точкой зрения Найтингэйла и точкой зрения Гетлифа. Так вот — для меня очевидный факт, что, как ученый, Гетлиф стоит неизмеримо выше. Люди компетентные решили это за меня, и оснований сомневаться в этом у меня нет. Но при всем моем уважении, мне кажется, что в данном случае речь идет вовсе не об их достоинствах как ученых. А лично у меня имеются основания сомневаться в том, к чьему мнению следует прислушаться, когда дело касается научного мошенничества…

— Как хорошо вы знаете Найтингэйла? — Я был достаточно обозлен, чтобы задать ему этот вопрос. И сразу же понял, что сделал оплошность.

— И того и другого я знаю достаточно, чтобы составить свое собственное мнение о них. А ведь этот вопрос каждый должен решить сам за себя. Вы со мной согласны? — Он обвел нас взглядом и улыбнулся своей холодноватой улыбкой, в которой сквозила физическая боль. — Ну что ж, убедить друг друга мы, очевидно, не убедим. Считаю, что пришло время согласиться на том, что мнения наши расходятся. Как насчет этого?

После того как Кларк заявил, что поставит нам Берлиоза, я оказался не у дел. Все остальные любили музыку, Кларк — страстно. Поэтому, лишь только он завел граммофон, мысли мои, как всегда под музыку, унеслись куда-то далеко. На ярко освещенной противоположной стене я заметил две гравюры Пиранези. Они заставили меня задуматься над тем, что представляет собой внутренний мир Кларка? Берлиоз и Пиранези, марш на эшафот и казематы…

Что же в конце концов заставило Ханну выйти за него? Ради него она бросила мужа — здорового человека, любителя, насколько я мог припомнить, поухаживать. Передо мной была Ханна — она сидела на диване поджав ноги; даже сейчас, в сорок пять лет, худощавая, гибкая, подобранная, все еще моложавая, если не считать седины, появления которой до своего замужества с Кларком она — в то время одна из элегантнейших женщин — никогда не потерпела бы. Почему она вышла за него замуж? Счастья с ним она не нашла. И без ее сомнительных отношений с Томом Орбэллом было ясно, что она несчастлива. Насколько я понимал, она не была откровенна с Кларком даже вначале. Когда-то она была гораздо больше замешана в политике, чем он предполагал. Если бы он знал то, что знали мы с Мартином, он никогда не поставил бы ее на одну доску в этом отношении с Фрэнсисом Гетлифом.

Знал ли он, что когда-то ей нравился Мартин?

Да, и Мартин в свою очередь не остался к ней равнодушен. Многие, подпав под власть ее острого, дразнящего очарования, рассчитывали укротить ее. Но хотя ей и нравились такие мужчины, сломала она свою семейную жизнь не ради кого-то из них. Напротив, она, казалось, нарочно выискивала человека, о котором нужно было заботиться. Должно быть, это — именно это и ничто другое — заставило ее разрушить свой брак, чтобы потом выйти на свою голову за Кларка.

Играла музыка, и я находил все больше оправданий ей и в то же время все больше сердился на нее. Потому что ирония судьбы заключалась в том, что вряд ли она могла сделать более неудачный выбор. Она была смела — куда смелее большинства из нас, она была умна, была в ней и своеобразная прелесть. Но при всем этом она не была психологом. Она прекрасно могла судить об умственных достоинствах мужчин, но в то время как сотни глупых, презираемых ею женщин могли в два счета раскусить любого мужчину, она, при всем своем уме, была в этом отношении совершенно беспомощна. Не нужно было обладать даром ясновидения, чтобы понять Кларка — пусть он калека, характер его был тверд как скала. Не слишком приятный характер, воспитанный житейскими неудачами и постоянной болью, характер, не знающий жалости и не требующий ее к себе. Можно было помочь ему пройти через комнату, но ждать от него за это признательности было нельзя. Что же касается нежности — тут уж можно было быть уверенным, что он преспокойно швырнет ее обратно вам в лицо, так что другой раз проявлять ее вам не захочется.

Я сидел и думал под музыку свои думы и пришел к заключению, что теперь уж Ханна знает все это. Она не была психологом, но на опыте ей пришлось узнать. Я не слишком за нее расстраивался. Она была моложе большинства своих сверстниц; у нее до сих пор были силы, энергия, природный оптимизм. Она была способна на самопожертвование, она была выносливее многих. В прошлом она год за годом жертвовала собой, пока не убедилась, что с нее довольно, и не освободилась одним махом. Тогда она сумела спасти себя. Хватит ли у нее сил сделать это во второй раз?

В воскресенье вечером, когда в профессорской появился дворецкий и торжественно провозгласил, обращаясь к ректору: «Обед подан!» — Кроуфорд сказал мне, что, поскольку никого из инспекторов сегодня нет, он просит меня занять место справа от него. Пока мы, стоя каждый у своего места, ждали окончания молитвы, я поднял глаза и увидел прямо перед собой широкую спину Артура Брауна.

По случаю воскресенья обедающих было полным-полно, и в профессорской мы с Брауном едва успели перекинуться словом. Как только мы сели и принялись за суп, он приветливо улыбнулся мне и объявил, что уже спросил разрешения ректора поставить после обеда в мою честь бутылку вина. Он знал, зачем я приехал в колледж. Вместе с тем он был слишком добродушен и слишком хитер, чтобы это могло хоть как-то отразиться на его гостеприимстве. Кроуфорд кивнул с безразлично радушным видом. Он не возражал против рюмки портвейна, он ничего не имел против меня, он не был, как сказал бы Гэй, «в курсе» разыгравшихся здесь в последние дни событий.