— Правда?

— Я говорю совершенно серьезно.

— Может, лучше подождать, а то еще передумаете? — с расстановкой сказал Мартин.

— Честное слово, я не могу не присоединиться к вам. Я не переношу проклятых старцев. Когда я услышал рассуждения Кроуфорда насчет «смутьянов» — это была последняя капля. Смутьяны! А что, скажите на милость, остается, по их мнению, делать порядочным людям? Для них что, не существует такого понятия, как моральный долг? Видит бог, я не люблю Говарда. Но разве вчера вечером было сказано хоть одно слово о нем, разве вчера кто-нибудь хоть на одно мгновение задумался об этом человеке? Я просто в бешенство пришел, до того все их рассуждения были лишены элементарной гуманности. Они что, забыли, что есть такое чувство, как гуманность?

— Если откинуть это дело, — сказал я, — то Артур Браун — человек вполне гуманный.

— Очень рад слышать это от вас, — сказал Том, — потому что, попрошу запомнить, на вашей стороне я только в этом деле. Имейте в виду, что я по-прежнему расхожусь с вами обоими по очень многим вопросам. Мы с вами думаем по-разному. Никто не убедит меня, что Гетлиф должен стать следующим ректором нашего колледжа. Одно к другому никакого отношения не имеет, и на мою позицию осенью это никак не повлияет. Что касается Гетлифа, то нам с вами не по пути, — если, конечно, предположить, что вы за него.

Мартин ничего не ответил, и Том горячо продолжал:

— Я лично сто раз предпочту Артура Брауна. Пусть даже кое-кто из ваших друзей обвиняет его в рутинерстве. Что же касается остальной старой гвардии, так я просто не могу больше слушать их проповедей. Смутьяны! Здравый смысл! Хотят, чтобы мы до пятидесяти лет ходили у них на поводу… Мне это противно, и больше я этого не потерплю. Настало время кому-то громко напомнить старикам о моральном долге. Ей-богу, настало!

С улыбкой, несколько натянутой, но странно милой, он добавил:

— Во всяком случае, мне очень приятно снова быть с вами заодно. Мы ведь теперь очутились в одном лагере?

Мы уже давно поняли — почти с самого начала разговора, — что Том решил переменить фронт. Но настроение его было совсем не таким, как можно было ожидать. Желание быть приятным отчасти оставалось, он старался проявить интерес к делу, старался разжечь в себе чувство, которое большинство из нас испытывает, вступаясь за кого-то. Это ему не удалось. Он отбросил прочь благоразумие, пересилил свою склонность быть с теми, кто наверху, но сделал он это вовсе не из теплых чувств к нам. И не из любви к Ханне. И не из морального долга, о котором так пекся. По всей вероятности, руководила им отчасти жалость к пострадавшему и отчасти бессильная злоба. Чувствовалось, что под внешностью снисходительного к своим слабостям, добродушного сибарита скрывается неистовая натура. Этот человек совершенно не мог просто относиться к людям, облеченным властью. Он окружал их ореолом, он страстно желал сам добиться власти и в то же время ненавидел ее. Он не мог слушать ректора так, как слушал бы простого смертного. Откровенно говоря, он даже и слышал-то не то. Так возмутившее его слово «смутьяны» он приписывал ректору — в действительности же его произнес Артур Браун.

— Хорошо! — сказал Мартин. Но, не в пример мне, он не знал, как себя держать с натурами, вроде Тома. Раз уж Том связал себя обещанием, я чувствовал, что ему можно верить. Мартин этого не почувствовал. Он сказал с необычайной для себя натянутостью:

— Вот что. Я хотел бы окончательно привести все это в порядок. Неплохо было бы сказать Кроуфорду сегодня же вечером, что у нас есть большинство, что этот вопрос решен и подписан. Может быть, вы написали бы мне записку?

Том покраснел.

— Вы, значит, хотите, чтобы я подтвердил свои слова письменно?

— Что ж, в этом случае мы могли бы считать себя во всеоружии…

— Прекрасно! — сказал Том. Подавшись вперед, с пылающими глазами, он подошел к письменному столу, стоявшему у окна. Набросал несколько строчек, подписался и вложил листок бумаги в конверт. Затем, все еще стоя спиной к нам, он расхохотался. Расхохотался громко, неприятно и в то же время от души.

— Я же сказал Найтингэйлу, что мне нужно остаться, чтобы написать письмо. Ведь сказал же?

По слухам, доходившим до нас с Маргарет в Лондоне, суд старейшин не торопился. Еженедельные заседания, вызовы Говарда, которого просили письменно изложить все факты, вызовы Фрэнсиса Гетлифа… Как у членов совета колледжа, так и у вас создавалось впечатление, что помпу эту они разводят нарочно для поддержания своего престижа. Лаура говорила Маргарет, что, после того как Говарда восстановят в правах, они проживут в Кембридже еще года два, а затем уедут оттуда. В колледже их дело вызывало, на удивление, мало пересудов, во всяком случае никакие толки не достигали наших ушей. Кое-какие шаги в связи с осенними выборами уже, однако, делались, и ходили слухи, что «секретные» предвыборные собрания, приверженцев, как Брауна так и Гетлифа, уже состоялись.

Что касается меня, то одно послание из колледжа, адресованное непосредственно мне, я получил. Оно было от старого Гэя. В нем он напоминал, что я обещал «прощупать почву» с юридической стороны, и заканчивал ссылкой на «известное нарушение привилегий, полученных в награду за то, что всю свою жизнь он самозабвенно служил науке, — нарушение, которое нельзя легко простить и кротко снести хотя бы для того, чтобы в будущем так не поступали с другими».

В апреле мне пришлось поехать в Кембридж по одному официальному делу. По делу, считавшемуся в то время совершенно секретным, потому что Уолтер Льюк — глава Барфордовского атомного центра — должен был вести переговоры с Кевэндишем относительно исследования управляемой термоядерной реакции. Какую-то часть работы он намеревался поручить Кембриджу. Опыты должны были производиться, по выражению Льюка, «под покровом тайны». И когда он отправился в Кембридж на переговоры, я — как его непосредственное начальство — поехал вместе с ним.

За окнами зала заседаний стоял ослепительно голубой апрельский день, насквозь пронизанный солнцем и ветром, таким холодным и чистым, что просто дух захватывало. Из окна Старого университета, где мы заседали, я смотрел на ярко освещенный, сияющий двор и испытывал обиду оттого, что мне приходится сидеть в помещении, — обиду, непонятную мне самому; словно кто-то перебирал струны моей памяти, словно однажды, когда дул такой же вот вольный холодный ветер, мне выпало познать большое счастье. А между тем с такими днями в Кембридже у меня были связаны именно грустные воспоминания.

Отогнав посторонние мысли, я постарался снова сосредоточиться на обсуждении. Принимали участие в совещании вице-канцлер университета, Кроуфорд, как бывший вице-канцлер, трое ученых (среди них Фрэнсис Гетлиф), Уолтер Льюк и я. Переговоры шли туго и не слишком гладко. Шли они не слишком гладко отчасти потому, что Льюк, помимо того что был значительно моложе всех присутствовавших, оказался еще и значительно более нетерпеливым. К тому же он был — и это обстоятельство отнюдь не облегчало положения, — по всей вероятности, самым одаренным. Дарований в зале присутствовало немало: два лауреата Нобелевской премии, пять членов Королевского общества. Там, где вопрос касался силы воображения и чисто умственной хватки, пальму первенства я, не задумываясь, отдал бы Льюку. Что же касается способности убеждать в положении по-настоящему трудном, то в этом случае, выбирая себе компаньона, я вряд ли в первую очередь остановился бы на нем.

А положение было по-настоящему трудным. В принципе никто не возражал против того, чтобы какая-то часть термоядерных исследований была передана Кевэндишу. Льюк познакомил их вкратце — хотя кое-кто знал об этом и раньше — с тем, что представляют собой эти исследования. Он пояснил, что делается все это для мирных целей и что ни о каких моральных угрызениях ню может быть и речи. Скорее наоборот — моральные угрызения должны быть у тех, кто ставит палки в колеса. Потому что, если опыты пройдут удачно, это будет означать, что потребность человечества в энергии будет удовлетворена на веки вечные. Если наша страна первая добьется этого, ей еще поколения на два обеспечено положение великой державы.