Башенные часы пробили половину, — по всей вероятности, двенадцатого, когда Мартин с Айрин и мы с Маргарет шли по Петти Кюри домой. Очутившись на пустынной улице, Мартин негромко сказал:

— Немногого же я добился — даже меньшего, чем рассчитывал.

Он говорил сдержанно, но когда Маргарет спросила: «Найтингэйлы, оказывается, уже обо всем знают?» — он вдруг набросился на нее:

— Кто тебе сказал?

— Мне хотелось узнать, как они с Ханной смотрят…

— Ты, значит, разговаривала с ними насчет Говарда?

— Конечно…

— Ты сказала им, что Скэффингтон встревожен?

— Ну да!

— Неужели никому из вас нельзя доверять? — вспылил Мартин.

— Я не позволю…

— Неужели никому из вас нельзя доверять? — Он окончательно вышел из себя, это случалось с ним так редко, что мы с Айрин переглянулись с беспокойством, — беспокойством, гораздо более сильным, чем должна бы вызвать у нас стычка между, ее мужем и моей женой. Он бледнел по мере того, как голос его становился резче; Маргарет же, которая была так же вспыльчива, как он сдержан, разрумянилась, глаза ее метали молнии, она похорошела и уже не казалась такой хрупкой.

— Неужели нужно начинать болтать, лишь только до ушей дойдет очередная сплетня? Неужели этому дураку Скэффингтону было так уж необходимо выбалтывать всю историю, прежде чем мы сами успели разобраться в ней? Неужели никто из вас не соображает, что иногда полезно придержать язык?

— Как ты не понимаешь, что Конни Найтингэйл — хороший человек. Они с Ханной могут как-то воздействовать…

— Они это и так сделали бы, так что незачем тебе было начинать уговаривать их в совершенно неподходящий момент.

— Почему ты так уверен, что, кроме тебя, никто не способен определить — какой момент подходящий и какой нет?

— Потому что вижу, как все вы из кожи лезете вон, чтобы влипнуть в скверную историю.

— Знаешь что! — с яростью сказала Маргарет. — Ты, по-видимому, считаешь, что эту игру ты разыграешь сам, как хочешь. Черта с два! Не выйдет! И будет лучше, если ты сразу же поймешь, что ты ее разыгрывать сам не будешь…

Более спокойно, чем она, но и гораздо злее, Мартин сказал:

— Это бы меня вполне устроило.

На следующее утро, двадцать восьмого, Мартин был, как всегда, невозмутимо спокоен. Без лишних и пространных слов он тем не менее извинился перед Маргарет, спросив, хватит ли у нее терпения присутствовать на его «конференции» с Джулианом Скэффингтоном.

— Насколько я помню, ты проявила к этому делу некоторый интерес, — позволил он себе заметить, без улыбки, но с искоркой в глазах.

Скэффингтона ждали в десять, а к вечеру мы с Маргарет должны были вернуться в Лондон. Утро было яркое — солнечный антракт в веренице пасмурных, ветреных дней, — и дети играли в саду. Было так тепло, что мы оставили балконные двери открытыми настежь, и голоса детей доносились к нам с противоположного конца длинной лужайки, где они играли среди кустов в пятнашки. Роса лежала на траве тончайшей сияющей пеленой, и черные, резко выступающие на ней следы напоминали диаграмму из детективного романа.

Скэффингтон явился пунктуально, с первым ударом часов; при виде неряшливой обстановки, в которой он нас застал, во взгляде его промелькнуло не то отвращение, не то жалость: Айрин еще не успела убрать после завтрака стол, стоявший возле выходившего в сад окна гостиной; на мне был свитер, а не пиджак… Сам же Скэффингтон стоял перед нами великолепно одетый и подтянутый, причесанный волосок к волоску; в синем галстуке красовалась булавка, здоровый румянец играл на щеках. Не успели мы отойти от стола, как он уже приступил к делу.

— Должен признаться, — сказал он Мартину, — что я просто не могу найти общий язык кое с кем из этих господ.

— С кем именно?

— Вчера вечером я обедал в профессорской. Кроме меня, там были еще только двое. Я сказал им, что говардское дело нужно будет пересмотреть.

— Сказали-таки? — прервал Мартин.

— Мне непонятно, зачем ходить вокруг да около, — ответил Скэффингтон. — Ну так вот, один из этих господ — оба они из самых молодых членов — сказал, что, для того чтобы добиться пересмотра, потребуется поддержка большинства членов колледжа. И знаете, что он добавил?

Мартин отрицательно покачал головой.

— Он имел наглость заявить мне, что не испытывает особого желания участвовать в этом.

— Кто же это был?

— Ну этот самый — Орбэлл.

Айрин даже взвизгнула от удивления. Маргарет обменялась со мной взглядом. Мартин заметил со своей обычной выдержкой, без тени раздражения:

— Вам не следовало забегать вперед — вот что я скажу. Заняться Орбэллом лучше было бы попозже.

— Погано вышло, — сказал Скэффингтон. — Сожалею. Ход явно неудачный.

— Между прочим, — продолжал Мартин, — насколько я знаю, вы позавчера вечером разговаривали с Найтингэйлом. Мне казалось, что мы условились отложить это, пока сами не обдумаем всего как следует.

— Да, я говорил с ним. И об этом не сожалею. Он ведь тоже член комиссии. Уже после разговора с вами я решил, что обязан сказать ему. Этого требовала простая порядочность.

— Полагаю, что простая порядочность этого требовала, — сказал Мартин равнодушным тоном. На секунду я увидел, как мелькнул на его лице отблеск вчерашнего гнева. Но он знал, когда остановиться. Он прекрасно понимал, что упрекать теперь Скэффингтона бесполезно. Дело было сделано. Мартин довольствовался тем, что заметил:

— Знаете, вы ведь только сами себе портите.

— Ничего не поделаешь.

— Но вы-то отдаете себе отчет в том, что задача будет не из легких?

— Я на этот счет особенно не задумывался. Но дело, конечно, не пустячное, это я понимаю.

— Вы, во всяком случае, сделали свои выводы из того, как реагировал Орбэлл?

— Должен признаться, у меня было такое чувство, будто я неожиданно получил щелчок по лбу. — Скэффингтон вскинул голову, выражение лица у него стало озадаченное, сердитое, угрюмое.

— Тут все обстоит гораздо сложнее. — Мартин наклонился к камину, вытащил из корзинки бумажный жгут для растопки и завязал его узлом. Затем он посмотрел прямо на Скэффингтона и начал говорить легко, свободно и очень серьезно: — Послушайте. Вот о чем я хотел поговорить с вами. Мне хочется, чтобы вы совершенно ясно представили себе положение и ничего больше не предпринимали, — по правде говоря, я хотел, чтобы вы вообще ничего не предпринимали до тех пор, пока полностью не осознаете, на что, собственно, вы идете.

— Мне кажется, что формальности я знаю, — сказал Скэффингтон.

— Знаете ли? — Мартин в упор смотрел на него. — Я хочу убедиться, что вы действительно знаете. Посвятим-ка этому наш сегодняшний урок.

Скэффингтон начал было спрашивать меня о чем-то, но Мартин перебил его:

— Нет, я говорю совершенно серьезно. Как мне кажется, вам открыты только два пути. Теперь, поскольку появились эти новые данные и поскольку вы становитесь на такую точку зрения…

— На такую же, как и ты, — прервала его Маргарет.

— …становитесь на такую точку зрения, вы обязаны что-то предпринять. Если бы вы написали заявление, адресованное ректору, в котором указали бы, между прочим, что вновь обнаруженные технические данные заставляют вас считать очень маловероятной причастность Говарда к какому бы то ни было подлогу; если бы вы написали такое заявление, все, что от вас требовалось, вы бы исполнили. По-моему, вы обязаны сделать это.

Я лично всегда был за то, что неприятностей следует по возможности избегать; думаю все же, что на вашем месте я вынужден был бы поступить так же.

— В этом, черт возьми, я нисколько не сомневаюсь!

— И никак не ожидал бы, что мое заявление может хоть в какой-то мере повлиять на ход событий, — сказал Мартин с улыбкой, проницательной, насмешливой и в то же время не свойственно ему доброй. — Видите ли, доказательство это далеко не бесспорно, и тех, кто не хочет менять своего мнения, оно ни в чем не убедит. Вы, я полагаю, отдаете себе в этом отчет?