Однако я никак не рассчитывал, войдя в кабинет, найти там не Мартина, а Говарда с женой, дожидавшихся его. Говард, который читал вечернюю газету, взглянул на меня и сказал: «Хэлло!» Лаура, назвав меня полным титулом, вежливо, официально и бодро проговорила: «Добрый вечер!»

— Мартин дал нам знать, что решение суда ожидается сегодня, — пояснила она.

— Пока еще ничего нет?

— Пока ничего. — Она добавила, что Мартин вышел «пособирать новости». Оба они — и она и Говард — казались совершенно спокойными.

Я подумал, что нервы у них куда крепче, чем у меня. Будь я на их месте, я не мог бы сидеть так вот в колледже и ждать, не мог бы, как бы ни был я уверен в исходе дела. По правде говоря, чем большую уверенность испытывал бы я, тем старательнее оттягивал бы из суеверного чувства, без сомнения презираемого ими обоими, момент получения добрых вестей. На их месте я пошел бы погулять подальше от телефонов и посыльных и затем вернулся бы домой в надежде, что вести тем временем уже получены, по-прежнему желая в глубине души, чтобы конверт можно было еще некоторое время не распечатывать.

Не такова, однако, была эта пара. Они стояли настолько выше предрассудков, что казалось, их ничем не прошибешь. Говард нашел в газете заметку об английском солдате, убитом во время, как он выразился, «одной из ваших колониальных авантюр». Ему хотелось вовлечь меня в политический спор. Забавно было, что, сыпля марксистскими лозунгами, которые он произносил весьма агрессивно, он в то же время был возмущен тем обстоятельством, что взвод попал в засаду. Его двоюродный брат служил как раз в этом полку, и Говард, незаметно для себя, впал в озабоченный тон, весьма похожий на тон, свойственный членам «Праттс»[19], — брюзгливый, снисходительно-встревоженный и благородно-негодующий. Чувствовалось, что стоит совсем немного изменить его характер — и из него может получиться превосходный кадровый офицер.

На лестнице за дверью послышались шаги. Я узнал шаги Мартина, хотя можно было подумать, что идет человек гораздо более грузный. Я замолчал. Говард уставился на дверь.

Вошел Мартин. В руке у него был клочок бумаги. Глаза его ярко блестели, и на мгновение мне показалось, что все обстоит хорошо. Мы сидели вокруг камина; он ступил на коврик, лежавший у нас под ногами, и только тогда заговорил.

— Мне очень неприятно, что именно я должен сообщить вам это, — сказал он глухим голосом. — Новости скверные!

Не прибавив больше ничего, он передал записку Говарду. Тот прочел ее с ничего не выражающим лицом, молча протянул жене и снова взялся за газету. Лаура густо покраснела, лоб ее вдруг прорезала одна-единственная морщинка, и она передала записку мне. Записка была на бланке ректора колледжа, и гласила она следующее:

Пониженным голосом, переходящим в шепот, как будто мы были в комнате больного или в церкви, Мартин сказал мне, что сообщение это еще не разослано членам: его сейчас размножают в канцелярии колледжа, где он и взял этот экземпляр. Больше он ничего не добавил и продолжал сидеть, глядя на меня с таким видом, словно не знал, как себя вести, словно не находил, что сказать этим людям, что сделать для них. Ничем не мог помочь ему и я. Оба мы в молчании смотрели на Лауру, устремившую на Говарда взгляд, полный любви и заботы. Говард сидел, низко опустив газету, так, чтобы на нее падал свет стоячей лампы. Лицо его было совсем неподвижно, только глаза быстро пробегали строчку за строчкой; казалось, и в комнате все замерло.

Газету он не переворачивал. Я так и не знал, прекратил ли он чтение и читал ли вообще.

И вдруг, внезапно, газета выскользнула у него из рук. Падая, она развернулась, и первая страница легла на коврик так, что в глаза нам кинулись бессмысленные броские заголовки.

— Надеюсь, что уж теперь-то они довольны, — выкрикнул он. И начал ругаться резким и неприятным голосом. — Да! — кричал он, — надеюсь, что они довольны! — Он так и сыпал ругательствами и проклятиями, не обращая никакого внимания на нас с Мартином. Наконец он выпрямился, посмотрел на Мартина и сказал с какой-то глумливой любезностью: — Если уж на то пошло, надеюсь, что довольны остались и вы.

— Не смейте так со мной разговаривать! — взорвался Мартин. Затем уже своим обычным тоном он сказал: — Вот что, это нас ни к чему не приведет…

— Хотел бы я знать, почему меня не вызвали еще раз в этот самый суд, после того как они сказали, что, по всей вероятности, захотят выслушать меня? Хотел бы я знать, кто воспрепятствовал этому? Все вы, наверное, в восторге от себя — как это вы все здорово обстряпали! А справедливость — кому она нужна? Была бы видимость справедливости, а остальное неважно!

Говард, вероятно, и не заметил вспышки гнева Мартина. Ему все сейчас казались врагами, все были заодно с «ними», и прежде всего те, кто прикидывались его сторонниками. Вдруг тон его переменился:

— Я совершенно убежден, что, если бы мне дали объяснить, как я работал над своей диссертацией, объяснить спокойно и разумно, не поддаваясь панике, суд, конечно, понял бы, в чем дело…

Сейчас он, по-видимому, был полон надежд и проектов, как будто суд был еще впереди, как будто судей еще можно было в чем-то убедить. Он переживал одну из тех вспышек надежды, озаряющих иногда людей в разгар несчастия, когда теряется понятие о времени и начинает казаться, что не все потеряно и что если искусно повести дело, то еще можно выйти из беды веселым и невредимым.

Новый скачок в настроении, и он опять начал орать:

— О черт! Им обязательно надо было потопить меня! Хотел бы я послушать, о чем они шушукались эти последние две недели. Хотел бы я знать, простое ли это совпадение, что вы оказались здесь, — обратился он ко мне с той же издевательской любезностью, с какой перед этим говорил с Мартином. — Впрочем, полагаю, что они сумели бы обойтись и без посторонней помощи. Они твердо решили потопить меня и, нужно отдать им должное, сделали это очень ловко.

— Это еще не конец, — сказала Лаура.

Она подошла к нему и встала рядом; голос ее звучал нетерпеливо и страстно.

— Они прекрасно провели все это. Их можно поздравить… — не унимался Говард.

— О господи, — сказала Лаура. — Ведь ты же так просто не сдашься.

— Хотел бы я знать…

— Ты так просто не сдашься, — сказала она. — Нам придется начать все сначала — только и всего.

— Да что ты понимаешь!

Он говорил с ней грубо, но без тени той подозрительности, какую можно было ожидать от него в этот вечер в отношении всех остальных. Казалось, что их связывает вспыхнувшее вдруг — и причем так ярко, что наблюдать за ними было просто неудобно, — желание близости, желание согреть и утешить.

— Ведь это же не конец? — обратилась она к Мартину.

— Нет, — ответил тот. Затем он сказал Говарду: — Лаура права. Я предлагаю бросить поиски виновных и подумать, что делать дальше.

Мартин говорил деловым тоном, но без всякого энтузиазма и отнюдь не дружелюбно. Святым он не был. Он не принадлежал к числу людей, которые, оказавшись свидетелями чужого несчастья, готовы самозабвенно разделить страдания ближнего. Он вовсе не желал, чтобы его обвиняли в предательстве. Он с большим удовольствием прогнал бы Говарда прочь с глаз, с тем чтобы никогда впредь не видеть его. Приговор суда старейшин был ударом — даже больше чем ударом — и для самого Мартина.

— Для обжалования приговора у вас есть официальный путь, — сказал Мартин. — Вы, конечно, можете подать жалобу инспектору.

— О да, это, конечно, очень поможет, — ответил Говард. — Лучшего вы ничего не могли придумать? Неужели вы серьезно думаете, что какой-нибудь инспектор вообще станет лезть из кожи, чтобы помочь мне? А когда я подумаю о нашем инспекторе, в частности… Что ж, это, по всей вероятности, будет самый быстрый способ прикончить меня раз и навсегда… — Он говорил все с той же сумасшедшей издевкой в голосе.