В другой легенде рассказывается, что купец вывозил золото с рудника в двух оцинкованных ведрах, залитых сливочным маслом. Разбойники переворошили все чемоданы и сумки купца, а на ведра с маслом не обратили внимания. В них было около пуда золота. Масло досталось какой-то несмышленой хозяйке, которая оробела перед желтым дьяволом в масле. Закричала, сбежались люди, и золото сдали в казну.

Крест у дороги… Быть может, его поставил предупредительный таежник — «не втягивайся в азартную игру с золотом, иначе — крест, крест!».

Спуски, подъемы, крутые повороты, снова подъемы. Ни одного ровного и прямого разбега. Вот и трехэтажная гора. Три горы взгромоздились одна на другую, как три стога сена. На вершине ровная, как стол, площадка. Отсюда до рудника полдня ходу пешком. Но никто из пешеходов не поднимался до третьего этажа без остановки на передышку. Сколько проклятий выслушала эта трехэтажка от мучеников гужевого транспорта, от обозников былой поры, да и теперь редкий водитель грузовика не пожалуется здесь на перерасход горючего.

После трехэтажки дорога вьется по редколесным увалам, огибает топкие согры и долго тянется по бугристому подъему Алла-Таги, косматой с пролысинами горы. Аллаха никто не видел, но воображение подсказывает — вот он сидит на зеленом ковре тайги, подобрав под себя ноги, на голове чалма из серых скальных утесов, угрюмый и недоступный.

Подножие этой горы и сегодня выглядит так же сумрачно, как в тот тревожный для меня вечер пятидесятилетней давности. Мысленно я вновь ощущаю зыбкую почву под ногами.

Трясина… Она уже всосала меня до пояса. Шипящая, пахнущая гнилью, теплая сверху болотная зыбь стала обволакивать бока, как бы уговаривая — тебе тут будет хорошо, тепло, не пытайся вырваться.

Раскинуть бы руки, ухватиться за космы кочки или за кустик таволожника, но под мышкой «утенок». Он уйдет на дно раньше меня. Да есть ли смысл появляться без него дома? Пусть ищут меня здесь. Если найдут, то с золотом, и будут знать, почему ушел на дно тихо и смирно. Но есть ли дно у этой болотной ямы и как могут найти здесь мой след, если его уже сгладила зыбкая почва? На болотах долговечность одинокого следа равна одному шагу.

Поднимаю глаза к небу, ищу созвездия Большой и Малой Медведицы, два небесных ковша. По ним все таежники определяют, где север, где юг. Мне надо знать, где юг. Идя строго на юг, я мог выйти на рудник. Мог, но вот застрял. И звезд не видно. Да и зачем они мне сейчас? Пора закрывать глаза. Болотное одеяло своей теплотой уже обволокло меня до пояса. «Спи, спи», — шипит оно.

И вдруг ноги ощутили холод родниковой воды. Вода забралась под штаны, по всему телу прокатилась дрожь. Она взбодрила меня. Значит, здесь родник бьет из-под камней, из песчаной почвы. Глубоко ли до нее? Ноги уперлись во что-то твердое. Согнув колени, напрягаю все силы для решительного толчка. По прыжкам в высоту я был первым среди ровесников, но здесь густая жижа резко сократила высоту прыжка. Ноги опутаны волосистой ряской. Смекнул — надо призвать на помощь руки. Выхватываю из-под мышки «утенка». В родниковой воде он показался мне удивительно теплым, даже горячим, лег в ладонь здоровой руки источником солнечного тепла.

Второй прыжок удался. Шлепнулся на спину плашмя. Теперь уже заработали руки — и больная и здоровая с «утенком» во всю силу. Руки увеличили площадь опоры. Выгребся на спине до сухого бугорка, прополз еще до дерева, от которого начиналась зыбкая полянка.

Выбрался, не утонул… И самородок в руке. Но и ночью в лесу он, казалось мне, излучал между пальцев свет плотной желтизны. Четвероногих таежных хищников я не боялся — сам, вероятно, был похож на болотного лешего в зелени волосистой ряски. Опасны были для меня встречи с двуногими искателями приискового счастья. Значит, мне следовало пробираться к руднику самыми глухими тропами, по лесным гривкам, избегая поляны и низины: хватит, хлебнул болотной жижи до тошноты.

В полночь показались огни на копре шахты, в которой отец лишился зрения. Нашел я глазами и огонек в окне своей избы на косогорной северной окраине рудника: не спят домашние, ждут или уже мечутся — куда девался тринадцатилетний старатель с ковшиком? Небось уже заявили в милицию, и завтра по тревожному гудку весь рудник, как это бывало не раз, поднимется на поиски потерявшегося человека. А он вот где — уже недалеко от дома, еле волочит ноги вдоль канавы.

Было бы хорошо, если б хоть здесь встретили меня сестренки с куском хлеба и помогли добраться до порога — ведь я несу самородок.

Я заметил их в темноте по белым платьицам. Бегают пугливо взад и вперед по гребню над канавой. Позвать бы старшую, но криком от радости она выдаст меня: ведь там, чуть подальше, на высоком сером валуне темнеют две фигуры взрослых людей. В одной фигуре я узнал маму, а кто с ней рядом — попробуй разгляди, когда в глазах от истощения и усталости куриная слепота начинает гнездиться. Припал к земле, передохнул, прислушался.

— Не должен, не должен заблудиться, — послышался басовитый голос.

— Нет, заблудился, — это голос мамы.

— Не должен. Погодим еще часок…

Чей это голос? Неужели дядя Ермил Руденко, наш сосед? Отменный силач, работает в пекарне, а иногда на сцене показывает номера, крестясь двухпудовой гирей. Сильные — всегда добрые и спокойные, но сейчас он даже про милицию заговорил, вроде того что через час пойдет объявлять тревогу.

— Не надо, дядя Ермил! — подал я голос. — Не надо в милицию, я уже дома…

Он бросился ко мне, подхватил меня на руки.

— Мокрый… Вымок где-то, — рокотало в его широкой груди. — Мать, отца, сестренок всполошил… Что ты мне кулаком в нос грозишь?

— Дядя Ермил, это не кулак…

— А что?

— Тише, дома покажу, обязательно покажу.

— Ладно, догадываюсь. До утра помолчим.

— Ох, ох, — со стоном вздыхала мама. Она, кажется, потеряла дар речи, молча ощупала мои голые ноги, на ходу прислонилась к моей спине грудью.

— Мама!.. — И сердце мое застучало от радости где-то возле горла. Застучало часто-часто.

Дядя Ермил внес меня в избу и не покинул нас до утра.

Отец сидел возле меня с железной тростью. Слепой, но, кажется, видел, что было на моем лице, иногда прикасался чуткими пальцами к моей груди, приговаривая:

— Чую, досталось тебе, сынок. — Ощупывая «утенка», он заметил: — Ермил Панасович… Тут будет, пожалуй, полфунта.

— Отобьют породу, и весы скажут, — ответил дядя Ермил.

— Да тут и запеканка, и кварцевые прожилки есть, — уточнял отец.

Удивительно, незрячие люди умеют пальцами видеть — чувствовать и окраску предмета, и его состав.

— Примесей не так уж много, — успокаивал его добрый сосед.

— Чистого останется меньше, но все равно почти полфунта, — соглашался с ним отец и снова повторял: — Полфунта, полфунта…

Повторение этого слова убаюкало меня. Я погрузился в глубокий сон.

И сейчас, приближаясь к руднику, с которым связано много воспоминаний о той поре, я даже вспомнил сновидение, навестившее меня в те предутренние часы. Включился в борьбу со своими сверстниками. Боролись на поясках. Вышел на круг и принялся бросать соперников, кого через бедро, кого через голову. «Он борется только одной рукой, с ним нельзя взаправду бороться», — возмущаются побежденные. «Почему нельзя?» — спрашивают другие. «У него рука больная, потому нельзя». И друзья не трогают мою больную руку, охотно идут на любой прием — на бросок через голову.

Где же вы теперь, мои сверстники, мои добрые друзья в былых сновидениях и наяву? Ведь здесь, на руднике, который уже виден через ветровое стекло газика, у меня действительно было много верных друзей.

Центральный рудник (ныне Центральный карьер) улегся между гор надломленным крестом. Главная Январская улица тянется вдоль мелководной речушки Кожух, в нее под прямым углом упирается Просвещенская, спланированная в былую пору по лощине, сбегающей с горы Юбилейной. На косогорах прилепились рябоватыми клочьями мелкие постройки с кривыми переулками и проулками. Место стыка двух больших улиц обозначало центр рудника, где много лет безостановочно громыхали дробилка, шаровая мельница и стопудовые чугунные колеса «бегунки», перемалывающие руду в железных чашах. Здесь более ста лет обогащались золотоносные руды.