И как раз в день рождения Паулюса, 23 сентября, когда обозначился прорыв к Волге между заводами металлических изделий и «Красный Октябрь», полки 284-й дивизии вышибли гитлеровских захватчиков с занятой позиции, вышли на северное плечо Мамаева кургана и стали угрожать флангу немецких войск, ведущих бой в рабочем поселке. Вместо поздравлений Паулюс получил оперативные сводки одна тревожней другой: потерян ключевой Мамаев курган, контратака русских в заводском районе.

— Утопить фанатиков в царстве огня, — передали из фашистского штаба на аэродромы и артиллерийские позиции.

Паулюс в отчаянии решился разбить резервуары нефти и бензина, расположенные у подножия Мамаева кургана. Тысячи тонн горючего, так необходимого для машин и танков, превратились в гигантское извержение вулкана. Дрожала земля. Языки пламени лизали небо. Казалось, нашим бойцам осталось только единственное — ринуться к Волге, искать спасение в воде… Но этого не произошло.

Из огня вырвался отряд моряков. Они еще не освоили тактику наземных войск, поэтому устремились в атаку лавиной. На ходу сбрасывали с себя дымящиеся бушлаты, не выпуская из рук оружия. С невероятной быстротой достигли они улиц рабочего поселка. Опрокинули противника, прогнали до самого авиагородка. «Лавину атакующих моряков мы приняли за нашествие дьяволов», — говорили пленные на допросе.

Утром 24 сентября член Военного совета армии Кузьма Акимович Гуров вызвал меня, как одного из участников атаки, и приказал сопровождать его в батальон «дьяволов».

Мы пробирались по оврагу Банный, как по дну Дантова ада. К ногам прилипал песок, из которого огонь не успел высосать нефть и мазутные осадки. Сапоги дымились, местами на них плясали куколки в красных сарафанах. Там, где овраг огибал территорию нефтехранилища, стали попадаться на глаза погибшие защитники города. Они лежали, уткнув лица в колени, как утробные младенцы, хотя при жизни каждый готов был нести на своих плечах весь материк.

Рваная арматура разрушенного трамвайного моста, свалившиеся в овраг вагоны, горелое железо, исковерканные конструкции перекрытий мясокомбината. На каждом шагу хватала за полы колючая проволока.

Еще тягостнее стало идти мимо ниш, отрытых на откосах, мимо окопов и наскоро настроенных укреплений, в которых разместились перевязочные пункты. Окровавленные бинты, вспухшие от ожогов головы, водянистые пузыри на лицах, почерневшие руки, стоны, проклятия. Здесь уже все цеплялось не за полы накидки, а за душу. Сжимало, стискивало дыхание, темнело в глазах, и нельзя было не остановиться, не сказать то самое слово, которое если не снимет боль, то хоть приглушит ее.

У Кузьмы Акимовича были такие слова, он знал, что сказать: тревоги и заботы защитников города были собраны и пульсировали в нем, как кровь в сердце.

— В заводском районе атаки фашистов отбиты. Плохо дело севернее Тракторного завода: там танки утюжат окопы ополченцев. Я видел, как женщина бросилась под гусеницы вражеского танка со связкой гранат…

Гуров говорил правду. Передавал ее так, как она жила в нем. Раненые умолкали. Некоторые просили перебросить их туда, где гибнут рабочие, где женщины бросаются под гусеницы.

Перед развилкой оврага, где часто ложились мины и густо посвистывали пули гитлеровских автоматчиков, притаившихся где-то справа в развалинах холодильника, Кузьма Акимович встретил санитаров, они несли раненых моряков. Впереди полз с виду тщедушный, но проворный бородач. Он удивительно легко и быстро проскочил простреливаемый участок, затем энергичными жестами принялся регулировать движение всей группы:

— Быстро вперед… Вот так. Веселей, веселей, братики, не унывай, живой вес легче мертвого!.. — И Кузьме Акимовичу успел подсказать: — Эй, товарищ в накидке, пригнись и шустрей проскакивай, автоматчики могут срезать. — Советовал комиссар медсанбата Сыромятников, тот самый, что на привале в степной балке демонстрировал сонливость. Гуров не знал его, он только обратил внимание на порыжевшую бороду, а Сыромятников зафиксировал свое внимание на плащ-накидке, не разглядев под ней малиновые ромбики — по два на каждой петлице — и звездочку на рукаве, — дивизионный комиссар. При иных обстоятельствах, может, состоялось бы знакомство, деловой разговор. А тут они разошлись молча, наградив друг друга доверительным взглядом: коммунисты умеют понимать обстановку и свои задачи без длинных пояснений.

Вот и вершина левого отрога оврага.

— Куда прешь? — остановил Гурова возле перемычки боец в тельняшке.

— В батальон «дьяволов».

— Ого, уже знаешь наших… А кто ты такой есть?

— Дивизионный комиссар Гуров, член Военного совета Шестьдесят второй армии.

— Большой птицей называешься, но не верю: такому одиночкой ходить не положено.

— Почему одиночкой, как видишь — с автоматом, к тому же в штабе армии нет лишних людей.

— Ну, хоть связной для сопровождения положен?

— В качестве лишней мишени? — вопросом ответил Кузьма Акимович. — А сопровождающий вот, за моей спиной… — он показал на меня.

Моряк подмигнул мне, подкинув ладонь к бескозырке:

— Резон… Постой, комбату доложу.

Глубокая воронка от фугасной бомбы приспособлена под штаб батальона. Комбат разместился, можно сказать, удачно — направо, налево и к оврагу проложены ходы сообщения, они же щели для укрытия.

Кузьма Акимович поздоровался с командирами, при этом его густые черные брови не пошевелились: они сомкнулись над переносьем, кажется, еще в начале войны и не могли разомкнуться, будто срослись. Комбата и его помощника смутила такая угрюмость члена Военного совета. Но бояться нечего: более трудные испытания, чем они пережили, придумать невозможно.

— Как дела?

— Держимся, но моряки рвутся вперед, — ответил комбат.

И тут вдруг брови Гурова разомкнулись.

— Ведите меня к ним.

— Не могу, не имею права.

— Почему?

Комбат попытался объяснить обстановку по карте, дескать, зачем рисковать, но Гуров прервал его:

— Карта у меня есть своя.

Комбату стало ясно, что член Военного совета пришел сюда не ради уточнения обстановки.

От укрытия к укрытию, от бугорка к бугорку проскакиваем мы вместе с Гуровым. Морские пехотинцы не умеют работать лопатами, им не пристало засиживаться в обороне — давай вперед и вперед! — поэтому окопчики мелкие, под стрелковые ячейки приспособили испепеленные развалины рабочего поселка, уцелевшие печки, обугленные фундаменты бывших домиков, не подозревая, что и печки с трубами и фундаменты — хорошие ориентиры для пулеметчиков и артиллеристов. К счастью, среди моряков немало обстрелянных сержантов и рядовых из стрелковых подразделений; они постепенно приучают «бушлатников» владеть лопатой, зарываться в землю. И там, где окопы и стрелковые ячейки доведены до нормального профиля, Гуров делает передышку. Он советуется с бойцами, ничем не подчеркивая своего положения.

Уяснить обстановку на кургане, возбудить в каждом защитнике стремление к поиску новых тактических приемов — вот что привело Гурова в батальон морских пехотинцев.

Почти отрезанные от главных сил дивизии, они и не собирались отдыхать. Их также не смущала угроза окружения. Если же гитлеровцы решатся расчленить батальон, то им придется создавать кольца вокруг каждого отделения и даже вокруг одиночек. Здесь такие орлы, что от страха не побегут и без боя своих позиций не сдадут. Важно только, чтоб каждый из них сегодня же немедленно сдружился с лопатой, ломом, чтоб прочнее и надежнее замаскировал и укрепил свои позиции.

Гуров высказывал свои суждения о том, что безысходного положения не бывает. Вот же враг полагал, что мы сломлены, побеждены. А как просчитался!

— И в огне можно воевать, только сноровка нужна, — закончил его мысли комбат.

Возвращаясь с Мамаева кургана на КП армии, мы встретились с моим земляком Иннокентием Сильченко. Артиллерист-наблюдатель тянул связь в батальон «дьяволов». В узком проходе под взорванным трамвайным мостом он, с двумя катушками телефонного провода, запутался в арматуре и просил помочь выбраться. Гуров раньше меня подсказал ему выход, но обстоятельного разговора у них не получилось: Иннокентий очень торопился. Все же не удержался, бросил в шутку: