— Это же Сибирь, а скворцы такие же, как под Москвой…
Они переглядываются, смеются, стараясь развеселить меня. Но ни у них, ни у меня не хватает сил заглушить мою память. Мысленно я уже переместился в теплушку воинского эшелона, который мчится на запад с резервными частями СИБВО на усиление обороны Москвы. Какие сильные и красивые парни сидят рядом со мной на скамейке перед открытой дверью теплушки. Подбадривают друг друга, вспоминают целованных и нецелованных подружек. Мелькают семафоры станций и полустанков с такой быстротой, что кажется, устали гнаться за нами. Отстают поля и перелески Сибири. Парни подсвистывают, подгоняют их — не отставать! И никто из них не думает, что видит родную Сибирь в последний раз.
В ночь на 17 октября 1941 года эшелон остановился недалеко от Москвы в Люберцах. Быстро выгрузились. Комсомольский батальон был направлен в центр столицы нести патрульную службу. Штаб батальона разместился на Малой Бронной, в помещении Главного пробирного управления. Первой роте, сформированной из лыжников, поручено патрулировать улицы и переулки, как значилось в распоряжении, «в квадрате Б-4, включая Никитские ворота, площади Пушкина, Маяковского, Восстания».
Поздно вечером того же дня в штабе батальона поднялся переполох: на улице Горького и на Садовой-Кудринской нет ни одного патрульного! Куда они девались?
Бежим вместе с комбатом вдоль Садового кольца, затем по улице Горького. Патрульных не видно. Они как сквозь землю провалились, почти сто двадцать человек. Где их искать? Мечемся из переулка в переулок, из двора во двор. Возле углового дома перед площадью Пушкина нас остановил сотрудник управления НКВД города Москвы.
— Сибиряки, своих орлов ищете?
Пришлось сознаться:
— Потеряли… Кто их умыкнул?
— Умыкнем, если не найдем командиров.
— Где они?
— Катаются.
— Как катаются?
— Спуститесь в метро «Маяковская» и полюбуйтесь…
Несемся к площади Маяковского, не чуя под собой ног. Шутка ли, потерялась целая рота. Врываемся в вестибюль станции метро. Вот они… Трое крутятся перед контролерами — девушками в красивой форме служащих метро, остальные на эскалаторных лентах курсируют вниз и вверх, что называется, несут патрульную службу на «лестнице-чудеснице». Все с карабинами и автоматами, привлекают к себе внимание беспечностью и чудачеством. Они уже вошли в роль развлекателей запоздалых пассажиров-москвичей. На лицах неописуемый восторг, в глазах детское удивление и жадность запомнить увиденное навсегда, на всю жизнь. Подземный дворец с высокими сводами, опорные колонны ослепительного блеска, белизна стен, полированный мрамор, люстры в золотистых оправах, теплый и чистый воздух — все заворожило их. Казалось, в тот час они забыли, не верили и не хотели верить, что идет война, что и Москве и этому замечательному метро угрожает опасность.
— Не ругайте их, — сказал мне пожилой мужчина с красной повязкой на рукаве, когда я пытался повысить голос на остановившихся передо мной бойцов. — Ведь завтра, послезавтра им в бой. Сибиряки пусть влюбляются в Москву, мы верим в них…
Мне удалось уговорить комбата прокатиться по «лестнице-чудеснице», осмотреть подземную часть станции, собрать там патрульных и оттуда строем повзводно развести по участкам. Комбат послушал меня и не жалел об этом: позже стало известно, что 6 ноября в метро станции «Маяковская» состоялось торжественное заседание Московского Совета депутатов трудящихся с партийными и общественными организациями Москвы, посвященное 24-й годовщине Великой Октябрьской социалистической революции, на котором было сказано: «Немецкие захватчики хотят иметь истребительную войну с народами СССР. Что же, если немцы хотят иметь истребительную войну, они ее получат». Мы слушали голос Сталина в Крюковском лесу, на исходных позициях. Голос звучал в наушниках батальонной рации. Наушники лежали в двух солдатских котелках, которые служили резонаторами. Комбат, улыбаясь мне, держал один котелок на своей груди. Он откуда-то узнал, что заседание проходит в метро станции «Маяковская». Доклад передавали через два часа после закрытия торжественного заседания, но все, кто слушал эту передачу, мысленно находились там и были горды тем, что знали, где это происходит, и с готовностью ждали команды пойти на любое, самое опасное задание.
…После остановки на станции Татарская скорый поезд повернул строго на юг, в сторону Кулундинских степей. Пахнуло знакомым настоем степных трав и горечью придорожной пыли. Безветренное и знойное утро. Пыль вихрится за тепловозом, между вагонами. К полудню замаячили степные кулундинские миражи над солончаками. Слово «Кулунда» образовалось из двух казахских — «Кулун-дала», что обозначает в переводе на русский — «лошадиная степь». И сейчас кажется, что наш поезд вспугнул огромные табуны лошадей и они мчатся по полям, норовят обогнать поезд. Это мираж.
Дочь и сын изумлены. Для них мираж, что для тех ребят метро, — смотри и удивляйся. Они готовы поверить, что в безводных Кулундинских степях началось невиданное наводнение: одинокие деревья, полевые станы, степные поселки купаются в голубых волнах разлива. Над волнами всплывают крыши домов, дымятся трубы — удивительно красиво. Красиво или горестно? Красиво для тех, кто впервые видит Кулундинские степи в голубых миражах, а для местных хлеборобов миражи над полями — горше полыни. Это испарение влаги из почвы, это засуха. Какое неудачное лето я выбрал для поездки сюда…
Перед глазами желтеющие луга и серые пашни. Идет июль, а кругом серым-серо. Засуха. Неужели и в Степном районе такая же картина? Нет, в Степном опытные хлеборобы. Там еще тридцать с лишним лет назад на моих глазах строились заслоны против засухи, против суховеев. Колхозники, рабочие, служащие, школьники, дети, старики — десятки тысяч людей выходили в поля на посадку защитных лесных полос, и каждый следил за своими березками, круглый год ухаживал за ними, как за детьми. Там у людей большой опыт борьбы за урожай.
В Кулунде все решает влага в почве. Есть запасы влаги — будет урожай. В степновских колхозах, например, как я помню по довоенным годам, люди работали в поле и зимой: строили щиты для снегозадержания, строили из хвороста, из камыша, из соломы до двухсот штук на гектар и переносили их после каждого снегопада, после каждой метели, стараясь задержать каждую снежинку на пашне. Теперь, разумеется, борются за влагу более современными способами — появилось столько новой техники — и, главное, у людей есть опыт бороться за влагу круглый год. А березки, посаженные моими сверстниками, вероятно, теперь стали березовыми рощами…
До конца прошлого века земли Кулундинской степи были кабинетскими, принадлежали царю. В 1892 году явочным порядком сюда стали прибывать переселенцы. Царский кабинет вынужден был передать здешние земли под переселение. В том же году образовалась Степная волость. Тогда же здесь была построена метеорологическая станция.
Прошло еще каких-то пятнадцать лет, и «лошадиная степь» стала быстро богатеть. Появилось изобилие зерна, мяса и масла. В 1908 году только одному купцу Дерову надо было вывезти на сибирскую магистраль семьдесят тысяч пудов масла. Богатая клейковиной и белками кулундинская пшеница стала пользоваться большим спросом на внутреннем и международном рынке.
В 1912 году Степная волость с сорока тысяч десятин могла поставить на рынок свыше пяти миллионов пудов зерна. Местные купцы сумели «уговорить» строителей железной дороги Омск — Павлодар проложить путь «чугунке» там, где они хотели. Все окупилось богатыми сборами зерна и продуктами животноводства. Освоение плодородных земель шло постепенно, с гривы на гриву, от перелеска к перелеску.
Так Кулундинская степь — девяносто тысяч квадратных километров — стала одним из крупных земледельческих районов Сибири.
Возможность увеличения производства зерна и продукции животноводства значительно возросла после того, как на полях Кулунды образовались крупные механизированные хозяйства — колхозы и совхозы. В 1939 году только в Степном районе зерновой клин возрос до ста тысяч гектаров. Средний урожай пшеницы составлял более ста пудов с гектара, а в отдельных колхозах, как, например, имени Ленина, где трудилась большая мастерица выращивания пшеницы, тогда еще комсомолка, Мария Кострикина, средний урожай с площади четырехсот гектаров составлял двести двадцать два пуда.
