«Ну, хотя бы с того, что заботит сегодня думающего человека», — ответила ему память.
И он решил продемонстрировать перед памятью свою способность толковать о сегодняшней жизни с позиции смелого и даже дерзкого в прошлом вояки.
«Конечно, о жизни, о завтрашнем дне… Если даже глупый своей назойливостью сверчок откладывает личинки в самых глубоких щелях и утепляет их своей плотью, то человеку тем более положено заботиться о своих потомках».
«Так, так, — сказала память, — узнаю гвардейца».
«Бывшего, теперь в обозе — комендант общежития, но от партийных обязанностей в отставку не прошусь. Еще могу будить дремлющие от сытости мозги».
«Как же, каким путем?» — спросила память.
«Своими тревогами».
«Они у тебя есть?»
«Жизнь без тревог остается у человека в зыбке».
«Высказывай, что волнует тебя».
«Думы мои не от радости. Замечаю: безразличным людям шить или пороть — одна услада, лишь бы сверху команда была».
«Знакомая тема, — отозвалась память, — от такой услады до тошноты один шаг».
«Уже подташнивает, но что делать?»
«Есть испытанный метод: откройте пошире окна и двери для заботливых людей. Заботливый будет шить не спеша, но так, чтоб не пороть».
«А как быть с темпом?»
«Темп без качества — бег назад».
«Вот этого я и боюсь».
«Бояться не надо, но тревога резонная. У тебя, наверное, есть конкретные наблюдения?» — спросила память.
«Есть. Вон какой завод вымахал! Темп космический. При такой скорости верстовые столбы в сплошную стену сливаются, хотя известно, что нет метра без одного сантиметра».
«Ты хочешь сказать, — заметила память, — инерция — злая сила?»
«Да. Почти все поломки механизмов при торможении или поворотах приносит она».
«Это давным-давно известно. Но к чему ты об этом заговорил?»
«Выпуск машин, да еще массовый, без резкого поворота в сторону качества может принести огорчения».
«Узнаю заботливого человека, — сказала память, — надеюсь, ты не в единственном числе».
Федор Федорович помолчал.
«Еще что?» — спросила память.
«Люди приезжают сюда из Казахстана, с Кулунды, из Сальских степей, с Кубани и жалуются: черные бури землю истощают».
«Эрозия земли? — удивилась память. — Такой хвори на наших землях не знали и мои предки. Откуда она взялась и почему?»
«Она пришла недавно. Размахнулись на гигантские гоны, вспахали все подряд и — гуляй, ветер, уноси гумус в облака».
«Ветер и раньше гулял».
«Гулял, но не такой свирепый. Беда… Дети и внуки будут проклинать наше поколение, если оставим им хворую землю».
«Заботливо сказано, — согласилась память. — Только где ты был до сих пор, почему молчал, или куриная слепота напала на тебя в ту пору?»
«Ох, и злая же ты, память! Ведь знаешь, где был, а спрашиваешь, чтоб пристыдить, позлорадствовать».
«Я независима от тебя, потому могу не только злорадствовать, но и сурово наказывать. Не вызывай на дуэль и не казни мертвых. Чем это кончилось, тебе известно. Мог быть еще более суровый приговор», — напомнила память.
«Все, сдаюсь, пощади и помоги», — взмолился Федор Федорович. Теперь уже память взяла верх и начала диктовать свои условия:
«Если ты считаешь себя думающим коммунистом, то сделай все, чтоб дети и внуки твои не отрешились от боевых традиций отцов. Хотя некоторые молодые люди смотрят на тебя с прищуром, с ухмылкой, не огорчайся. Традиция не инерция, ее не надо опасаться. Это осмысленное исполнение долга перед предками. Она обязывает сохранять завоеванные моральные богатства и оберегать их… Бережливость. Зафиксируй свое внимание на этом. Бережливость духовных богатств общества исключает эгоизм, заботу только о себе, о своем благополучии и подсказывает пути приложения сил к общему делу, утверждает строгую совесть без права на самооправдание. Кто умеет обвинять себя, того жизнь постоянно оправдывает».
«Погоди, память, погоди. Ты толкаешь меня на то, чего я боюсь больше всего: поучать нынешних молодых людей опасно, они не терпят поучений».
«А я не боюсь этого, — ответила память. — И презираю таких трусов. Ты собираешься стать приспособленцем, подладиться под общий тон и потеряться. Я не узнаю тебя. Вспомни, каким ты был в боях под Москвой, при штурме Берлина? Плелся в хвосте или вел за собой людей?»
«Сама знаешь».
«Знаю, потому и спрашиваю: с каких пор изменил себе?»
«Не изменил, но и не хочу, чтоб думали обо мне, будто живу старыми заслугами».
«Они у тебя не такие уж старые, если не собираешься козырять ими на каждом шагу».
«Не козыряю, только подскажи, я не буду спорить с тобой, подскажи — с чего начать и чем закончить выступление о Дне Победы?»
«С чего угодно, только не отвергай меня. Открой ящик в столе и найди там свои награды, которые скрываешь от людей».
Федор Федорович на этот раз не решился спорить с памятью. Выдвинул ящик стола. Там, в большой коробке, хранились его ордена и медали. Выбрал только один орден — боевого Красного Знамени, полученный за штурм Берлина. Закрепил его на лацкане пиджака, посмотрел на себя в зеркало. Орден блестит, даже, кажется, греет грудь и чуть-чуть пощипывает сердце.
2
Послышался стук в дверь.
— Входите, — отозвался Федор Федорович.
Как и следовало ожидать, это был Василий Ярцев со своими друзьями.
— С наступающим днем рождения, Федор Федорович.
— Спасибо. Только вынужден уточнить: второй счет своих лет веду со дня окончания Сталинградской битвы. Мне, по существу, еще и тридцати нет.
— Мы так и считаем, — согласился Витя Кубанец и, глядя на орден, сказал: — Ведь мы знаем, это не единственный…
— Так надо, сами поймете почему.
И тут вперед выступил Афоня Яманов:
— Мы уже поняли. Это за Берлин, по теме вечера.
Удивительный этот очкарик! Когда в комнате беспорядок, он больше всех переживает, берет вину на себя, чтобы других не ругали. Но спроси его, кто сделал новую вешалку или отполировал тумбочку, промолчит или ответит неопределенно: «Мы все любим порядок».
Сейчас он будет выпытывать, за что получен орден, ведь ему все надо знать раньше других… Так и есть, спросил, как выстрелил, прицельно:
— Кто вручал этот орден?
Федор Федорович насторожился: «Неужели знает, чем закончился для меня штурм Берлина?»
Ковалев пристально посмотрел на Афоню, и вспомнился ординарец Сережа Березкин — вечная ему память! — верткий, шустрый сибирячок. Тому тоже всегда хотелось все знать раньше других. Только глаза у него были на редкость зоркие. Перед Берлином он из винтовки снял двух фаустников, засевших на чердаке дома. Они держали под прицелом мост через железную дорогу, куда прорывались штурмовые танки. Снял и помалкивал.
«Это ты так точно бьешь?»
Сережа только и сказал:
«Может, и я, но у нас все меткие…»
После ночного боя за аэродромом Темпельхоф штурмовые отряды полка, заняв исходные позиции для нового удара, сделали передышку на завтрак. Танки замаскировали так, что не поймешь — груда развалин громоздится или боевая машина. Гвардейцы-сталинградцы знали, как надо укрываться в такой обстановке. Лишь белесый дымок и запах походных кухонь не знали как маскировать в том тротиловом чаду.
На время завтрака Сережа Березкин остался наблюдателем на четвертом этаже флюггафена, взятого ночью здания управления аэродромной службы. Не успели повара развернуться, как Березкин подал сигнал со своего наблюдательного пункта:
«Прекратить раздачу!»
«В чем дело?»
«Фашисты сюда прут, прямо на запах кухонь».
«Много?»
«Всю улицу запрудили, конца не видно».
В самом деле, в этот момент из центра Берлина, из Тиргартена, шла огромная колонна немцев. Юнцы школьники. Они шли вдоль Колоненштрассе восьмирядным строем. На плечах фаустпатроны, в ранцах, как потом выяснилось, вместо книг и тетрадей тротил со взрывателями. Живые, на юношеских ногах, противотанковые мины. Их вели офицеры из бригады Монке «Лейб-штандарт Адольф Гитлер». Вели умирать под гусеницами русских танков. Как предотвратить безумие? Открывать огонь, затем бросать в контратаку штурмовые танки — гибель юнцов неизбежна. Запросили по радио командира корпуса — как быть? Там находился командующий армией. Он ответил:
