Росомахи и рыси порой выходят на лежку лосей и маралов.

Рысь — лесная кошка метровой длины обычно выбирает себе в жертву рогача. Вопьется когтями в шейный лен, и считай — конец рогатому красавцу. Если он попытается сбить хищника рывками под низкие сучья или начнет кататься по земле, то рысь ближе прижимается к рогам, и они становятся ее защитой. Не может рогач сбить рысь со своей шеи — мешают рога… И украшение, и гордость оборачиваются для него гибелью.

Таежная природа требует от охотника постоянной готовности к суровым испытаниям. Так, однажды поздней осенью после ночевки под пихтовым шатром Михаил Иванович направился к соболиной горе. Вскоре его собаки — лайки по кличке Лиска и Вулкан взяли след. И ушли так далеко, что их голоса стали теряться. Хитрый баргузин «черная молния» завлек их в густой пихтач и затаился, пересчитав несколько вершин по воздуху. Он умеет замирать на дереве так, что собаки не могут уловить его запаха. Лиска уже перестала тявкать, но азартный Вулкан не унимался, продолжал звать хозяина, как бы выговаривая: «Вижу, вижу, вот он, вот!» Азарт — право охотника. Пока Михаил Иванович пересекал долину, небо заволокло сплошными тучами. Весь свет превратился в белую мглу — повалил снег кудрявыми небесными стружками. Вскоре в этой белой мгле утонул голос Вулкана. Перед глазами сплошная стена непроницаемой белизны, хоть стой, хоть приседай перед ней, чтобы не натолкнуться глазами на сучки и коряги.

Собаки заблудились в снегу. Михаил Иванович остановился, развел костер, запарил чай. Прошло некоторое время, и из снега показались уши Вулкана. Усталый и огорченный, он шел на запах дыма. За ним Лиска пробиралась едва-едва, тоже тоскливая, даже хвостом не вильнула. Дело усложнилось — собаки по такому снегу вперед не пойдут, значит, надо самому выбирать кратчайший путь к избушке — два длинных десятка километров. Надо экономить запас провианта. Выдал себе четыре сухаря и по два собакам. Лиска взяла. Вулкан отвернулся, дескать, прибереги, хозяин, эти сухари на всякий случай, а может, опять осердился на хозяина. Такой же фокус он выкинул в начале осени: часов пять держал бурого медведя на кедровой горе, призывно требовал к себе на помощь охотника, но охотник прошел мимо, не было у него в патронташе жаканов, шел за белкой и рябчиком. После этого Вулкан трое суток не брал из рук Михаила Ивановича ни хлеба, ни мясных косточек таежной дичинки. Помирились только на удачном выходе за соболем.

За ночь кидь заровняла мелкие кустарники. Вся тайга оказалась в снежном плену. Толщина снежного покрова выше пояса. Выбиваясь из сил, Михаил Иванович добрел, как ему казалось, до знакомого распадка, но вскоре установил, что ошибся. Пришлось сделать крюк и коротать еще одну ночь под деревом. Продукты кончились. Пробиваться сквозь затвердевший снег становилось все труднее и труднее. Собаки последовали за ним по снежной траншее. Это были длинные и трудные подъемы и перевалы. Порой думалось — конец, закрывай глаза и прощайся с охотой навсегда, но, ощутив за спиной горячее дыхание собак, снова поднимался. Точнее, его поднимала Лиска. Она не давала лежать, дышала в уши, лизала руки, брала в зубы рукав, и глаза ее говорили: «Лежать нельзя, нельзя!» И разве можно было после этого соглашаться с усталостью — предательство.

— На четвертые сутки я, уже обледенелый и обессиленный от голода, — продолжал Михаил Иванович, — увидел вершины трех знакомых мне кедров. Под ними моя избушка. Обрадовался я, обрадовались мои собаки. Подняв морду, весело залаял Вулкан. Облаял глухаря, которого будто сама природа посадила на вершину кедра возле моей избушки. Посадила вроде понаблюдать за мной и позабавить собак. Потер глаза, взвел курки, прицелился, нажал спусковой крючок — и глухарь рухнул на крышу избушки: бери, ощипывай и закладывай в котел… Возвращение в тот день в избушку означало для меня возвращение в жизнь. Чай, малиновое варенье, сухари, затем варево из глухарятины, потом сон и снова — здравствуй, кедровое царство!..

— Это та самая избушка, от которой остались только обугленные столбики? — спросил я.

— Да, та, — ответил Михаил Иванович.

Более десяти лет ему выдавалось разрешение на охоту именно в этом районе. Согласно соглашению-договору он сдавал добытую здесь пушнину в госпромхоз. На его счету было более двухсот только соболиных шкурок, сданных первым и вторым сортом. В свою пору, когда здесь был разрешен отстрел медведей, ему удалось завалить их почти три десятка, в основном шатунов и злых муравятников. Однако осенью минувшего года охотовед по указанию районного начальника госпромхоза вывез Михаила Ивановича на мотоцикле к избушке за день до открытия охоты, пообещав привезти разрешение на той же неделе. Затем, подумав о чем-то, он переночевал в избушке и утром проявил любопытство к охоте за соболями. Михаил Иванович спустил с поводка Вулкана, и тот довольно быстро напал на след, загнав соболя под корень кедра. Не прошло и часа, как бурый соболь с первосортной остью оказался в руках охотника, чем был удивлен незадачливый и, как потом выяснилось, завистливый охотовед. Проходит три дня, и этот охотовед приезжает сюда с милиционером с предписанием начальника райпромхоза изъять у Мичугина М. И. добытую пушнину, ружье, охотничий билет; на изъятие имущества составить акт, избушку спалить…

— Зачем уничтожать избушку, ведь в ней могут найти приют другие охотники, — возразил Михаил Иванович.

— Не твоя первая. Нештатные избушки подлежат уничтожению во всей тайге, потому как в них укрываются браконьеры и пушнина уходит на черный рынок, — пояснил охотовед, как будто в самом деле браконьеры не знают других укрытий. Ничего не скажешь, отменная логика. И Михаил Иванович промолчал, но подписывать протокол отказался.

— Ладно, — согласился с ним охотовед, — подпись браконьера в протоколе необязательна.

«Браконьер… Браконьер», — гудело в голове Михаила Ивановича. Выложив на стол все, что согласно протоколу подлежало изъятию, он вышел из избушки и направился к родничку. В горле пересохло, грудь сдавила нестерпимая обида, перед глазами закачалась земля, и, кажется, перевернулось небо. Нашли кого называть браконьером. Подкосились ноги. Добрался до воды, сполоснул лицо и присел на пенек. В голове по-прежнему гудело оскорбительное «браконьер, браконьер»…

Он не видел, как охотовед выплеснул на стены избушки целую канистру солярки, не слышал, как затарахтел мотоцикл, удаляясь по тропе от горящей избушки.

Передохнув, Михаил Иванович оглянулся. Рыжие космы пламени успели зацепиться за крону стоящего рядом кедра, затем второго, третьего. И заревело злое пламя.

Сердце охотника пронзила тревога: где же Вулкан, что с ним, ведь он остался под нарами? На руках принес его в избушку после длительной борьбы с рысью. Одолев оцепенение, Михаил Иванович встал, сделал шаг, другой и снова замер, остолбенел: по тропке к роднику полз Вулкан. Глаза побелели, ничего не видит, но по запаху, собачьим чутьем полз по следу хозяина. Приполз к ногам, виновато припал к ним опаленной головой, но лизнуть подставленные ему ладони не смог, не успел…

— И чем все это кончилось? — подняв голову, спросил мой сын. Он, оказывается, не спал, прислушивался к нашему разговору.

Михаил Иванович швырнул в тлеющие угли связку лапника с подсохшей хвоей. Костер ожил, оттолкнув прилипшую к нам предутреннюю темноту, и она, как мне показалось, загустев, стала содрогаться от слов:

— Кончилось… лишением права охоты. Работаю теперь мастером леспромхоза без отпусков на охотничий сезон. Прихожу сюда подышать, отвести душу вот так, с топориком. — Михаил Иванович попытался улыбнуться и снова потускнел: — Часто вспоминаю Вулкана. Умный был пес, все понимал, только говорить не умел. Преданный…

— Собаки, особенно лайки, очень преданы человеку, — сказал Василий Елизарьев. И наступила минута горестных раздумий.

И в эту минуту перед моим мысленным взором промелькнул фронтовой эпизод, связанный с собаками.

Это было в августе сорок второго года на подступах к Сталинграду. Кому-то пришло в голову усилить наш батальон дюжиной собак, подготовленных для борьбы с танками. Их привели ночью как весьма секретное оружие. Однако на рассвете всему батальону стало известно — в окопах притаились собаки, красивые овчарки, в шлейках на спинах мины.