— Тихо, ни звука, — почти шепотом предупредил всех Василий Елизарьев.

В самом деле, кричать в такой момент нельзя. Крик отвлекает внимание верхолаза, вселяет в него тревогу и… У меня заныли кости, одеревенел шейный позвонок. Я закрыл глаза. В моем воображении вершина уже надломилась, и пятипудовый Илья летит вниз головой. Летит теперь уже с ненужной ему добычей на торцы каменистой террасы косогора… Этого еще не хватало!.. «Нет, к черту такие увлечения. При любом исходе следует немедленно распустить эту бригаду шишкарей и запретить им выезды в кедрачи навсегда», — решил я, прислушиваясь к каждому шороху тут, возле машины, и там, на косогоре.

Проходят мучительно долгие секунды — целая вечность. Молчание. Похоже, притихла и тайга. Еще секунда, и напряженную тишину в моих ушах разрывает, точно раскатистый залп орудий, голос Ильи:

— Командор!..

«…дор, дор», — эхом вторят ему горы и распадки.

— Смотри, какую корону снял. Прямо звезда в алмазах из пяти шишек. Впервые встретил такую и решил снять.

— Спускайся… Тебя тут ждет корзина кулаков.

— За что?

— Сам знаешь.

— Тогда останусь здесь до утра.

— Оставайся…

Я открыл глаза. Ильи не видно. Он уже спустился к развилке ствола рогатого кедра. Слышен его разговор с самим собой или со стволом кедра, ворчит огорченно. К нему направился с мешком его сын Саша. Туда же последовали Геннадий и мой сын Максим.

— Не вздумайте повторить трюк Ильи!.. — вырвалось у меня с хрипотой в голосе.

— На этом косогоре кедры нелазовые, — успокоил меня Михаил Мичугин. — Лазовые здесь, за ручьем.

— Не хочу видеть никаких нелазовых и лазовых… Оглобли назад.

Михаил Иванович окинул машины улыбчивым взглядом: дескать, какой сибиряк отступает от цели, которая уже достигнута, — но сказал иначе:

— До дождя не успеем, на водоразделе буксовать придется.

— Откуда дождь, когда ясное небо? — удивился я.

— Небо небом, а бурундук клокочет. Пихты ресницы опустили, и ручей залопотал захлебисто. От перемены давления перед дождем всегда так бывает… Но я не против и назад. Как скажет командор?

— Готовить ночлег, — последовал ответ.

— И костер… — добавил Михаил Иванович.

Я вспомнил прерванный разговор у пепелища.

Сооружение ночлега под разлапистыми пихтами на мягких пластах опавшей хвои и свежего лапника заняло у нас считанные минуты.

Сейчас же в чаще валежника и сухостоя зазвенел топор Михаила Ивановича. Прошло еще несколько минут, и под таганком затрепетали язычки жаркого огня без дыма и треска. Чародейство! Сколько лет жил я в тайге, но такого костра не видел. И как быстро забурлила вода в котелках.

— Михаил Иванович, есть поговорка «дыма без огня не бывает», а вот как огонь без дыма развести — загадка.

— Соковина — березовый ядреный сушняк без коры — умеет гореть жарко и без дыма.

И жаркий костерок, и поварешка, которую так быстро и ловко смастерил Михаил Иванович топориком из бросовой соковинки, и его слова «умеет гореть жарко и без дыма» напомнили мне друзей-фронтовиков, с которыми доводилось общаться и жить на фронте в траншеях и окопах.

Перебираешься, бывало, от одной стрелковой ячейки к другой, от ручных пулеметчиков к станкачам и не можешь объяснить даже самому себе, как можно выжить в таких условиях: дьявольский холод, над бруствером кружит снежная крупа, посвистывают очереди пуль, стенки окопов обледенели, под локтями и коленками колючие осколки льда. Встречаешься взглядом с такими же, как ты, людьми в серых шинелях; один смотрит на тебя запорошенными глазами тоскливо и безнадежно, другой сжался в комок, к лицу прилипла смертельная синева, брови и ресницы заиндевели, и у него не хватает сил поднять голову — коченеет, и если не встряхнуть его, то погрузится в непробудный сон с ложной верой в тепло морозного пламени. А третий не похож ни на первого, ни на второго. Глаза мечут стрелы, ощупывают тебя с головы до ног — взаправдашний ты бодрячок или с трусинкой? Если с делом пришел, то вставай вот к пулемету. Его стрелковая ячейка оборудована отменно. Подлокотники, площадка с запасными углублениями для катков пулемета, лента вставлена в казенник — все очищено от снега. В стенках ниши. В них гранаты, шанцевый инструмент. На земляных полочках кружка, ложка, алюминиевая баклажка, неприхотливый солдатский санитарный комплект с бинтами, полотенце, осьмушка махорки, бумага для самокрутки. Все это должно храниться в вещевом мешке, но сейчас его вещевой мешок заполнен где-то добытой мягкой травой и манит к себе — прислони усталую голову здесь, в обороне, к этой солдатской подушке в окопной горнице. И тепло! Откуда оно сочится под полы шинели? Внизу справа в печурке бурлит вода в котелке. Под котелком, меж двух кирпичей, розовеют угли.

Демаскировка пулеметной точки?! Ничего подобного. Печурку он распалил до рассвета — дым в темноте не виден! — а теперь на раскаленные угли подкидывает округлые чурочки, которые сразу занимаются огнем. Чурочки заготовлены заранее из черенков отживших свой век саперных лопат. Они березовые и горят долго, жарко, без дыма.

— Откуда родом?

— Могу угостить чайком по-таежному, по-сибирски, — отвечает пулеметчик.

…Над деревьями зашумел дождь, напористый, с ветром. Михаил Иванович застенчиво пожал плечами: дескать, не виноват, дождь ходит по тайге своими тропами, — и принялся готовить чай — запаривать ветки смородины, и мне послышался голос пулеметчика той окопной зимы: «…по-таежному, по-сибирски».

Пришли сборщики шишек во главе с Ильей Андреевым. Шишки высыпали к костру. Илья молча примостился на пенек, пряча от глаз командора разорванный рукав и большую ссадину на предплечье.

— У меня есть зеленка, — предложил Василий Елизарьев.

— Не надо. Кедровая смола надежней.

— Правильно. Любую рану затягивает без осложнений, — одобрил Михаил Иванович.

— Трюкач! — возмутился командор.

— Одна ветка подвела, вот и посыпался тихонько до развилки, но, как видишь, не упал, — попытался оправдаться Илья.

И у меня снова заныл затылок. Благо не видел, как он «сыпался» с вершины кедра, потому промолчал, но сейчас я не вытерпел, высказал все, что можно было высказать по поводу столь ненужной демонстрации смелости, назвав это «луковым героизмом», и предложил отказаться от продолжения такой охоты за шишками до следующей недели.

— Крупная пойдет завтра, — поправил меня Михаил Иванович. — За ночь дождь поможет нам. Вот на этом отлогом косогоре будем брать. Кедры здесь лазовые. Видите… — он взял от костра одну шишку, — видите, она держится на сухом клейком припае. Его надо увлажнить, пусть чуть подопреет, и тогда уж сама повалится от легкого толчка.

— Ну, раз так, то беремся за шулюм, — распорядился командор.

Достали девять мисок, девять ложек и расставили их вокруг костра. Мой сын принялся разливать шулюм. Все потянулись к мискам. Одна осталась нетронутой. Лишняя. Нет, не лишняя. Не было еще одного проводника, Николая Блинова.

— Куда он девался? — спросил я Михаила Ивановича.

— Придет, если не махнет на Медвежью.

— В такую дождливую ночь можно заблудиться. Без ружья. Еще наткнется на косолапого…

— Без ружья… Топорик с ним, спрячется за дерево. Косолапый любит обниматься, брать в обхват дерево, и тут топорик пойдет в ход. Тюк по лапе, тюк по другой, и…

Михаил Иванович окинул нас взглядом, в отсветах костра мелькнула белизна его крупных зубов.

— Так обманывают себя вруны. Если медведь на человека пошел, то от него ни за деревом, ни на дереве не спасешься. Он вроде неповоротливый, но быстрее его на дерево взбирается только рысь. Однако не любит он гоняться за добычей по деревьям: спускаться надо задом, а тут собака его поджидает. За свои штаны ему приходится постоянно страдать — хлипкие они у него.

— Блинов ушел без собаки, — заметил я.

— Он опытный охотник. Осенью медведи не опасны. И вообще, все звери здешней тайги боятся человека, — успокоил он меня.

И мы склонились над мисками с пахучим и вкусным шулюмом, а пустой бумажный стаканчик, предназначенный Блинову, перевернули вверх дном, на всякий случай, чтобы не думать о грустном.