Какое смятение охватило мне сердце, когда после долголетнего отсутствия я бродил по улице Святой Анны, одной из первых улиц, с которыми познакомился в детстве, и взгляд мой тщетно искал готические очертания этой арки, и огонек неугасимой лампадки, и восковые изображения чудес,^{9} висевшие вокруг нее, — все то, что приводило мне на память счастливые дни моего беззаботного детства! Детства, вслед за которым наступила не молодость, а пора зрелости, столь трудная, безрадостная, отрешенная; и старость, еще более преждевременная, уже подает мне весть сединой и морщинами!

Ах, улица Святой Анны, улица Святой Анны! Где она, твоя арка, и где он, твой праздник, когда сооружался помост с амвоном и клиросом, в сей импровизированной церкви гремела музыка, драл глотку священнослужитель и все твои жители наслаждались досугом!.. Сколько читалось молитв, сколько назначалось свиданий, сколько пилось и елось, и все отправлялись прямо в рай. Было бы так в наши дни!

И причиной, из-за коей было покончено и с богоугодным празднеством, и с любимой моей аркой, был пресловутый провал, который потерпел Жозе З.

Сообщим для удобопонятности нашего повествования, что Жозе З. был весьма любопытным и заметным лицом в наших краях, одной из знаменитостей — словечко сие, прямо переведенное с французского, в большом ходу в здешних кофейнях — сего достославного и неизменно верноподданного града. Известнейший капельмейстер, он верховодил праздниками в честь всех до единого святых, коим посвящены были церкви либо часовни города Порто и его окрестностей, не исключая и праздников трех соперничающих святых Иоаннов, а именно, святого Иоанна из храма в Седофейте,^{10} именовавшегося старым или республиканским, святого Иоанна «пестрого»^{11} из храма в Лапе, облюбованного конституционалистами, и святого Иоанна из храма в Бонфине, где собирались роялисты.

И то сказать, святой Иоанн, которому никак не отделаться от славы франкмасона…^{12} чего только не увидишь на этом свете.

Этот самый сеньор Жозе З. был мужчина весьма видный и обладал столь развитыми и выпуклыми формами пониже поясницы, что получил изысканную и бывшую весьма в ходу кличку на метонимический манер, когда целое именуется по части, и прозывался Жозе З. или Жозе такой-то;^{13} серьезный тон моего повествования не позволяет мне выразиться яснее.

Среди прочего заправлял он с незапамятных времен всей музыкальной частью, как хоровою так и инструментальной, на празднике святой Анны из часовни над аркой. Шел год 182…, наступил день святой угодницы, соорудили помост, певчие и музыканты вскарабкались на клирос, за окном часовни появились священнослужители, началась торжественная месса, взбирается на амвон капуцин, желторотый еще малый, приступает Жозе З. со своей шатией к непременному мотету,^{14} и тут все это сооружение, сляпанное на живую нитку, трещит по всем швам и — трах-тарарах — рушится наземь. Жозе З., державший в руке свернутые трубочкой ноты, — прямо тебе скипетр, жезл генерала Колшейи!^{15} — всей тяжестью той части своего тела, каковая дала ему прозвище, валится на контрабас, уже расплющившийся о камни мостовой.

Дека сего пузатого музыкального инструмента вдавилась внутрь, и звуки, исторгнутые из него столь жестоким способом, были ужасающими…

Очутился наш блаженный муж в таком состоянии и такой позиции, что все собравшиеся, едва оправившись от потрясения и всеобщего ужаса, разразились хохотом и насмешливыми возгласами. На том и кончился праздник, что избавило капуцина от необходимости драть горло и плести околесицу, а жителям улицы позволило сесть пораньше за обед.

Таким вот манером отслужили в последний раз службу в честь святой угодницы Анны из часовни в виде арки. И вскоре после того была разрушена сама арка — о чем не перестану я сожалеть вместе со всеми любителями и поклонниками древних арок и прочих сокровищ старины в том же роде.

Зловещее падение Жозе З. оказалось роковым, фатальным для благословенной арки.

Так вот, за добрых пятьсот лет до вышеизложенного рокового события эта самая арка святой Анны была свидетельницей и местом действия любопытнейшей истории, которую я сейчас поведаю и которую извлек со скрупулезной точностью из бесценной рукописи, обнаруженной в частной библиотеке преподобного отца-настоятеля монастыря братьев-сверчков, и да простит его бог за то, что, спасаясь бегством, не оставил он у себя в келье ни единой коробки со сластями, ни единой бутылки сносного вина, никаких лакомств из числа тех, на которые мы, бедные студенты, возлагали столько упований, ведь так естественно было бы найти их в сей святой обители, когда мы добрались до нее, полумертвые от голода и усталости. Что касается меня лично, то я вполне удовлетворился сим единственным трофеем, выпавшим мне на долю, и не взял бы никакого другого (за исключением сластей, их я бы не пощадил) вопреки действовавшим в ту пору законам и практическому применению оных; не знаю, насколько они ныне в ходу и в чести, но мне известно немало людей, которые теперь весьма в чести, процветают и преуспевают за счет тех самых законов и с их помощью. Но к делу! Что до меня, то если законы войны — недостаточное основание для того, чтобы я считал своей собственностью то, что прибрал к рукам в монастыре и что изложу как плод собственных трудов в сей хронике, то винюсь в том публично и со всей искренностью и готов возместить убытки тому, кто окажется потерпевшим. Оно не в обычае среди моих собратьев, сочинителей повестей, рассказов и прочего, но что мне в том!

Было часов десять вечера, глухая пора в те добрые времена, когда наши предки, весьма ранние птахи, обедали меж десятью и одиннадцатью утра и ужинали засветло, еще до заката. Ночь была лунная, но из-за того, что улица Святой Анны так узка, да к тому же в те времена сразу за нею вздымались городские стены, лунные отблески тускло и с трудом просвечивали в сплошной мгле. Только лампада, горевшая в нише, светилась слабым огоньком, таким приглушенным и беспомощным, что он разве что указывал, в каком месте теплится, но не мог развеять окрестную тьму. В этот-то час и в этом-то месте из-за ставней одного из окон слева от часовни послышался тихий голос; таким голосом говорят, когда и хотят быть услышанными, и боятся этого. Голос шептал:

— Ани́ньяс, сестрица, Аниньяс! Голубца, сестрица, слышишь? Это я, слышишь?

После каждого слова наступала длительная пауза, и следующее произносилось громче, так что последнее слово уже можно было бы расслышать без труда на небольшом расстоянии. Но даже если кто-то и расслышал, ответа не было. Голос смолк на целую минуту.

Затем из-за тех же ставней, откуда, насколько можно было судить, доносился голос, появилась изящная белоснежная ручка, такая белоснежная, что притянула к себе весь свет лампады, от которого заблестела ее кожа. Ручка тихонько постучала в окно часовни, голос повторил:

— Аниньяс! Ш-шш! Слышишь?

И тут же послышались осторожные шаги: кто-то спешил на зов; то была смутная фигура, с виду фигура женщины, она проникла в часовню через дверь, которая вела туда из соседнего дома; женщина ступала осторожно, бесшумно. Она подошла к противоположной стороне часовни, выходившей к домам, что были слева, и оказалась как раз под тем окном, откуда раздавался первый голос.

Тут под аркой послышался шорох, и кто-то — голос был мужской — пробормотал: