— Велите казнить меня, государь, но я не уйду.

Дон Педро поглядел на юношу, сдвинув брови; короля удивили слова, непривычные для его слуха. Но он промолчал; что же до Мартина Родригеса, то по знаку короля добрый судья удалился вместе с тремя женщинами.

Три женщины покинули храм; еврейка брела медлительно и без охоты, мысль о мести не выходила у нее из головы. Но злые страсти трусливы: Эсфирь убоялась гнева короля. Сыном же ее владели совсем иные чувства, не подвластные страху; Васко остался. Неумолимый судья вновь устремил на него взгляд, однако уже несколько смягчившийся… сострадательный, сказали бы мы, если бы речь шла не о доне Педро.

Да и сам голос короля чуть было… чуть было не утратил присущую ему от природы суровость, когда, оборотившись к распростертому преступнику, он промолвил:

— Теперь твой черед, погибший человек! Дурной человек и дурной епископ… Твой черед — и по делам твоим мало тебе всей жестокости человеческого правосудия. Следовало бы мне отдать тебя в руки палачу, чтобы привязал тебя к столбу и огнем выжег из плоти твоей дьявольскую похоть, что тебя снедает, сатанинскую гордыню, что горячит проклятую твою кровь. Но… ради сына твоего ты останешься в живых. Ради него я прощаю тебя, ради него ты останешься в живых. Дабы искупил ты свои преступления и покаялся в великих своих грехах, дарую тебе возможность дожить остаток жизни. Обрати его себе на благо, предавайся самоистязаниям и лей слезы, терзайся стыдом и угрызениями совести, кайся перед этим алтарем, который осквернил ты, который…

Епископ рыдал и стонал, словно под самыми мучительными пытками. Стенания его отдавались по всему огромному храму; и многолюдное сборище было объято молчанием и скорбью. Васко простерся ниц и, прижавшись лбом к плитам пола, пил из горькой чаши большими глотками, пил до дна: в невинности своей и благочестии чего не отдал бы он, дабы оплатить своей кровью, искупить все до последнего грехи этого злодея, который был злодеем, о да! — но доводился ему отцом.

— От костра и от смерти я тебя избавлю, — молвил король, — но от позора избавить не могу, да и не должен.

Он вынул из-за пояса роковой бич, с которым никогда не расставался, и трижды хлестнул епископа по спине позорящим орудием наказания. Затем пнул его ногой и добавил:

— Этим знаком презрения я навсегда изгоняю тебя с глаз моих. И пусть больше никто не увидит тебя в пределах Португалии, не то, клянусь душою доны Инес, ни папе, ни императору не вырвать тебя живым у меня из рук.

Несчастный, низринувшись, подобно Навуходоносору,^{192} с высот своей гордыни, подобно ему же, ощутил, что погряз и закоснел в позоре, ощутил себя самою мерзкой из тварей земных, не смеющей поднять лик свой к небу. Понурый, обогнул он алтарь бога, покаравшего его в своем правосудии, и не осмелился даже бросить взгляд на сына, который был единственной его любовью в этом мире, последним проблеском, светившим епископу в бездне мглы, поглотившей его.

Но сын не пожелал повиноваться никому, повиновался лишь голосу сердца. Он последовал за отцом, поддержал его и, прикрыв своим плащом, повел по пустынным крытым галереям, по тайным переходам замка, довел до берега реки, где стоял фламандский корабль, готовый отплыть в Брюгге. Там пробыл Васко с отцом всю ночь, утешал его и ободрял, говорил с ним о боге и милосердии божием.

Ангелы… ангелы улыбались; и при каждой молитве юноши один за другим стирались и изглаживались со страниц книги жизни, раскрытой пред всевышним, великие преступления старого грешника.

Король меж тем велел звонить в колокола, как во дни великих праздников: каноники пропели Те Deum, и народ вышел довольнешенек из храма, возглашая здравицы королю. Все утихло, бунт прекратился, и несколько лет, по крайней мере, наша земля прожила в мире, ибо вольности ее соблюдались и ни у кого не было более ни причин, ни повода бунтовать.

А потому повелось утверждать, что самое радикальное средство при всяких революциях — творить правосудие по отношению ко всем, и к великим, и к малым, как было в обычае у короля дона Педро. Да упокоит господь его душу!

Епископ уехал во Фландрию. Васко хотел сопровождать его, но старик не согласился.

— В этом случае покаяние мое ничего бы не стоило; будь ты при мне, изгнание стало бы мне наградою, не наказанием, — говорил он в раскаянии. — Оставь меня, такова воля божия. И да благословит он тебя, ибо я не могу.

Так расстались они, изгнанник уехал один; говорят, стал он монахом и кончил дни свои в святости.

Епископство было вверено Пайо Гутерресу, хоть он коленопреклоненно и слезно молил уволить его от сей почести. Но король был неумолим и потребовал, чтобы в сан этот он был возведен немедленно и по всем церковным правилам.

Эсфирь отреклась от иудейской веры, а заодно и от своей неотступной и мстительной ненависти. И Пайо Гутеррес, тот, кто во времена молодости любил ее со всею чистотой самой возвышенней платонической любви, ныне несчастный старик, состарившийся не под бременем лет, но под бременем горестей и печалей, — да, Пайо Гутеррес и никто иной омыл ее в возрождающих водах крещения.

Руй Ваз и Гарсия Ваз получили выгодные должности — один по сбору налогов за соль, другой по части пошлин. Друзья подосадовали, но тем дело и кончилось.

А Перо Пес?.. Перо Пса, почти забытого среди событий, столь многоразличных и исполненных столь живого интереса, обнаружили висящим на суку смоковницы, что росла в углу одного из равелинов замка и никогда не приносила иного плода… кроме этого. Он сам себя казнил, Иуда, последовав и в смерти — подобно тому, как следовал в жизни, — примеру Искариота, своего покровителя.

Сие последнее наблюдение принадлежит благочестивой и ученой доне Бриоланже Гомес, о которой остается сообщить лишь то, что говорливость она сохранила и болтала без передышки. По слухам, история Аниньяс и епископа, когда дона Бриоланжа принималась ее рассказывать, становилась бесконечною. Настолько, что, когда особенность сия перешла в традицию, летописцы стали сей истории побаиваться и по естественной реакции записали ее столь лаконично, что разобраться в ней трудно, да к тому же не сохранились имена действующих лиц. Когда бы не обнаружил я бесценную рукопись в монастыре братьев-сверчков, мы не узнали бы ни единой подробности.

Жил Эанес примирился с Васко не без труда. Мало того, что за него вступилась Жертрудиньяс, понадобилось, чтобы официально вмешался король и был составлен и подписан протокол, в соответствии с коим всем членам семьи надлежало при первом же заседании палаты явиться на оное и, выслушав, наградить пылкими рукоплесканиями монументальную речь, каковую готовил Жил Эанес, дабы сокрушить своих обидчиков, и в каковой форма настолько превосходила содержание, что угадать смысл сей речи было не по силам никому.

Брат Жоан да Аррифана, невзирая на пережитые страхи и передряги, жирел себе и жирел; однако ж умер спустя недолгое время от флегмоны, которая появилась у него, с позволения сказать, промеж ног, и будучи сдавлена огромными массами жировых тканей, вызвала горячку, унесшую его в могилу.

Король пожелал быть посаженым отцом на свадьбе Васко и красавицы Жертрудиньяс. Венчались они в часовне арки. Был построен помост и развешано множество полотнищ золотой и серебряной парчи, а также шелка и арраские сукна из скарбниц короля, так что это было самое блистательное празднество из всех, когда-либо виданных, и оттуда пошел наш изящный обычай увешивать церкви тряпками сверху донизу в особо торжественных случаях.

Праздник длился целые сутки, было много факелов, много плясок и представлений, всю улицу заполнили комедианты, тут барка,^{193} там лоа,^{194} здесь шакота.^{195} Король, который был большой охотник до плясок, всю ночь плясал на улице Святой Анны, при свете факелов и под звуки своих любимых серебряных кастаньет.