Таким манером Гарсия Ваз остановил сей поток программ, которые уже заструились в воздухе, грозили стать еще многоводнее и вскоре, подобно Ниагарскому водопаду, обрушились бы водяною завесой над готовящейся революцией, причем весьма вероятно, что под наклонно летящими мощными струями осталось бы цело и невредимо все то, что революция больше всего стремилась, жаждала и, возможно, должна была уничтожить в первую очередь.
Программы, как видите, — штука весьма древняя, а не какой-то недуг нашего времени.
Если в одной части города так действовал Гарсия Ваз, точно так же действовал в другой части его братец Руй. И когда наш Васко очутился на улице Святой Анны, а потом на Баньярии, таких многолюдных сейчас, он увидел, что ему дружески улыбаются, являют знаки понимания, выказывают сдержанный восторг, который хоть и не прорывался наружу в приветственных возгласах, поскольку еще не приспело время, но был заметен и во взглядах, и в выражениях лиц.
Васко ощущал то, что витало в воздухе, и хоть все это льстило его самолюбию — что было естественно при его молодости и девственном неведении политических премудростей, — все же душа его, незаурядная и тонко чувствующая, была во власти непреодолимой меланхолии, которую навевают все триумфы в этом мире, где бы ни были они завоеваны, на форуме или в академии, на трибуне или в салоне.
Vanitas vanitatum, et omnia vanitas![26]{120}
Васко еще не знал этого, да и никто не знает, пока не изведает на собственном опыте; но он ощущал, предчувствовал, догадывался. Такова роковая привилегия прекрасных и возвышенных натур: они расплачиваются дорогой ценой и всякою монетой — вплоть до горестных прозрений такого рода — за свое превосходство над людьми заурядными, так завидующими этому превосходству!
Васко ехал в печали и задумчивости; и благородный скакун, казалось, был удручен душевным состоянием своего всадника, он прял ушами, понурившись, и ступал по извивам улицы Святой Анны медлительно и чинно.
Они были почти у самой арки, когда мимо проехал на крепком муле, рысившем размашисто и четко, один из стремянных епископа. Поравнявшись с ним, Васко узнал его и, попросив остановиться, соскочил с гнедого и бросил стремянному поводья:
— Отведи его в конюшню, да пусть его накормят получше, он в том нуждается.
Стремянный поехал дальше своим путем, ведя в поводу гнедого, а Васко вошел в дом нашей милой Жертрудиньяс, по которой, признаться, друг-читатель, я уже изрядно соскучился. Быть может, ты тоже?
Если так, то с ощущением сим будет очень скоро покончено, потому что в следующей главе и мы войдем в ее дом, вернее, в дом отца ее Мартина Родригеса, медника по своему ремеслу, судьи и муниципального советника преблагородного, исконно верноподданного и непобедимого града Порто,{121} эти эпитеты приданы ему и закреплены за ним мною, а почерпнул я оные из хроники монастыря братьев-сверчков.
Да, я придал их нашему городу и закрепил за ним в одном декрете, писанном мною в самом высокопарном стиле, этакое патриотическое воззвание, окончательный приговор, каждая фраза — как уголь раскаленный.
В этом декрете, каковой был представлен моим приятелем М. П. на одобрение королеве{122} и заслужил оное, мы реформировали городской герб, предложили для него геральдические фигуры башни и меча, а в центре щита поместили сердце дона Педро… Но бароны града Порто заявляют, что ни приятель мой, ни я не почитаем памяти дона Педро, что мы демагоги и невесть кто еще…
Бароны моего родного края, сдается мне, таковы же, каковы все прочие бароны Португалии и принадлежащих ей островов, а именно…
Иными словами, они бароны и есть, этим все сказано.
Глава XXIII. Жертрудес
Уже вечерело, когда сеньор Васко поднялся по крутой лестнице дома мастера Мартина и похлопал в ладоши около двери нижнего жилья. Очень знакомый голос, дребезжащий тембр коего, будучи раз услышан, оставался в памяти навсегда, проговорил изнутри:
— Во имя божие, аминь! Кто здесь и кого надобно?
— Мирный гость, — ответствовал наш студент.
— Мирный, мирный… О каком мире можно говорить сегодня, когда повсюду война, смута и погибель, когда у мужей похищают жен под самым носом сеньоры святой Анны и близ чудотворной ее часовни; когда простонародье до того распетушилось да разважничалось, что помоги нам боже!
— Тетушка Бриоланжа, это я.
— Это я… Да еще — тетушка Бриоланжа!.. До чего вкрадчивые у него речи!.. В недобрый час поддалась бы я на твою вкрадчивость, бездельник, кто бы ты ни был. Нашел, в чью дверь стучаться! Спрашиваю, кто — я, говорит! А в доме-то две девицы… Что, нет разве? А отца-то дома нету! Так и сидят они все до сих пор в палате Совета, туда и обед ему отнесли, мастеру Мартину-то, бедняжке! Мало ему было радости от обеда, вон сколько забот на него свалилось. Отнесли обед, отнесли… И судя по всему, ужин тоже отнести придется…
— Но, тетушка Бриоланжа, откройте, прошу вас, мне нужно переговорить с Жертрудиньяс.
— И Жертрудиньяс сейчас ни с кем не станет разговаривать, и Бриоланжинья вам дверь не откроет. Отец-то в палате, мы там край родной спасаем, может, и ночевать домой не придет; ни с кем разговаривать не будем.
— Но как раз по этой-то причине, тетушка Бриоланжа, как раз по этой причине надобно мне поговорить с Жертрудес. Я же Васко.
Но старуха, глухая к мольбам и уговорам, тугоухая от природы, а еще более — от неумолчной болтовни, которой сама себя оглушала, старая Бриоланжа, готовая впасть в безумие при мысли, что пришли ее похитить… Тут какой-нибудь шалопай, возможно, сочтет уместным процитировать строку из Бокаже:{123}
Безумна, коль узрит и коль не зрит его, —
иными словами, старуха, впадающая в безумие и при мысли, что роковое приключение выпадет ей на долю, и при мысли, что не выпадет, не хотела открывать и не узнавала голоса Васко. В досаде и нетерпении юноша готов был прибегнуть к крайним мерам, когда Жертрудес, которая в верхнем жилье кормила и нежила сыночка Аниньяс, сердцем почуяв, что сии длительные переговоры Бриоланжа ведет, должно быть, с ее студентом, сбежала по внутренней лестнице и, подойдя к старухе, молвила:
— Иисусе, Бриоланжа, до чего же вы перепуганы, тетушка! Я сама подойду к двери, я-то никого не боюсь.
— Девочка, девочка, ты погибла! Это они, девочка, люди из простонародья, шатаются по домам, крадут девиц и почтенных женщин, творят всяческие бесчинства и непотребства, чтобы потом возвести поклеп… прости меня, боже, не хочу и говорить, на кого… Не открывай, девочка…
Но Жертрудес уже повернула ключ, отодвинула засов, и Васко одним прыжком очутился внутри дома, почти в объятиях прекрасной дочери медника, а старуха все еще крестилась, взывала к богу и бормотала «изыди, сатана», пытаясь оборонять крепость… каковая уже была в руках противника.
Когда я говорю «в руках противника», пусть достойный читатель не истолкует сие выражение буквально, ибо Жертрудес была девушкой пылкой и целомудренной, да и наш Васко — что столь же верно, но еще более существенно, — и наш Васко еще только разбирал азы первой своей любви.
Оба видели и слышали лишь друг друга.
— Васко!
— Жертрудес!
— Как я по тебе соскучилась!
— Правда?
— И столько всего случилось, пока тебя не было!
— Я уже все знаю.
— Когда же спасенье?
— Нынче ночью.
— Нынче ночью! Но ведь Аниньяс все еще в руках епископа…
