Пусть идет своим путем; не будем гадать, что творилось у него в мыслях, ибо они были в полнейшем раздоре друг с другом… Он, студент, приближенный епископа, состоящий под покровительством своего сеньора… он, влюбленный, которому благоволит Жертрудиньяс, дама его сердца!.. Пусть идет себе, пусть, а мы, друг-читатель, перенесемся с тобою в совсем другую часть города, хоть и расположенную не очень далеко. Сменим же место действия с тою же быстротой, с какой совершается это в британском театре; и пусть себе печалится Аристотель со своими единствами,^{24} на сей раз никто не обратит на него внимания.

Итак, отсюда, с берега реки, где я пишу для тебя, благосклонный читатель, поднимемся вверх по склону квартала Конго́стас, название коего, заметим в скобках, не очень-то поэтично^{25} и романтично. Проследуем мимо почтенного святого Криспина, который столь торжественно опроверг изречение язычника Горация^{26} — ne suttor ultra crepidam,[5] — и, поручив себя попутно его благословенному и чудодейственному шилу, миновав раскинувшиеся справа сады, где несколько веков спустя пройдет прекрасная новая улица Сан-Жоан, и оставив позади место действия первой сцены, поклонимся мысленно благочестивой лампаде, теплящейся близ чудотворной статуи, и направимся по улице Баньярия.

И вот мы уже стоим около досточтимой статуи, которая олицетворяет старый Порто,^{27} и хоть вокруг нее красуются коробы с надутыми потрохами,^{28} озирает словно с престола подвластные ей окрестности. В те времена кощунственная кисть еще не осмеливалась ни измарать вульгарной и мерзкой охрой, ни заляпать густой киноварью этот шедевр местного ваяния, который тогда являл взорам свой гранит во всей его первозданной чистоте. Итак, поклонимся почтенной эмблеме нашего славного города, да простится нам сей анахронизм, если это и вправду анахронизм, и пойдем прямехонько, не тратя больше времени на поклоны и реверансы, ко дворцу при соборе или епископскому, как зовется он ныне и, возможно, звался уже в те времена. По-моему, звался. В бесценной рукописи, откуда извлек я сию правдивую историю, читаем «епископский дворец»: доверимся же рукописи и примем подсказанное ею название.

А теперь, друг-читатель, я вполне мог бы предложить тебе велеречивое описание пергаментов, каковые я переворошил в архиве нашей городской палаты, фолианта капитула, квадратные литеры какового я прочел с грехом пополам, и огорошить тебя тысячей прочих доказательств общедоступного всезнайства, прискучив тебе оными до смерти без всякого прока для тебя, для себя и, самое главное, для нашего повествования. А посему довольствуйся, как довольствуюсь я, неопровержимым авторитетом нашей рукописи из монастыря сверчков, столь же подлинной, как и всякая другая. А кто захочет напасть на нее, пусть остережется, ибо мы уже заручились несокрушимой обороной в виде полных учености статей в трех литературных газетах, никем не читаемых, да в таком же количестве газет политических, читаемых всеми — когда это им интересно.

Читатель уже ждет фразы о том, что дворец епископа города Порто во времена короля Педро, когда происходили описываемые события, был совсем не таков, как ныне, во времена герцога дона Педро,^{29} когда эти события описываются. И, само собою, он еще уверенней ждет описания дворца в прежнем его виде, выполненного по всем правилам искусства, с премудрой диссертацией на тему о разновидностях готической архитектуры, к одной из каковых волей-неволей должен относиться сей дворец — ибо любой дворец из романа или повести о стародавних временах неминуемо окажется готическим, даже если построен гранадскими Абенсеррахами или аль-Мансуром из Вила-Новы.^{30} И тут же, как бы мимоходом, рассуждение о «пылающей» готике^{31} и о «смешанной», и о каннелюрах на колоннах, и о форме и узорах капителей и прочих предметах, столь же увлекательных, сколь и поучительных.

Но надежды любезного читателя окажутся тщетными, чтобы не сказать иллюзорными, раз меня так порицают за слова иностранного происхождения; ибо, не обращая внимания на архитектуру Епископского дворца, я проследую внутрь оного, так же мало думая о церемониях и так же поспешно, как отбыл оттуда, уже в другую эпоху, злополучный епископ Жоан, который, надо полагать, зачахнет от тоски по своим книгам… Жаль бедного старца! И жаль бедных книжек!..

Итак, удовольствовавшись сообщением о том, что епископская резиденция в Порто еще сохраняла существенные остатки древней свевской крепости, стоявшей на этом же месте, и что сохранять оные здешним епископам было совсем нелишне, из-за многолетних войн, что вели они с жителями сего доброго города, поднимемся по лестнице, войдем в караульню, где находились епископские ратники… и прислушаемся к тому, что происходит за этой дверью, откуда доносится приглушенный и неясный шум голосов.

Дверь находится в дальнем конце караульни, грозная дверь, каштановое дерево которой закоптилось и почти почернело; вся она усеяна железными гвоздями, заканчивающимися не шляпками, а остриями, ощетинилась ими, словно шипами, и оттого кажется пугающей и мрачной. Еще страшнее она оттого, что около нее стоит ратник мощного телосложения, на голове у него шлем, а в руке короткое копье, именовавшееся в ту пору то ли аску́ма, то ли азева́н, поди знай, как именно!

На резных скамьях работы то ли свевской, то ли еще более варварской, если это мыслимо, покоятся в полудреме-полуоцепенении, вызванной тяжкой усталью безделья, достойные защитники трона и алтаря… той поры — такие же точь-в-точь, как нынешние, — тут и черные долгополые сутаны клириков, иначе говоря, лиц духовного звания, и красные короткополые камзолы палачей-солдат. Да в придачу один-два монашка на побегушках, каковым, ввиду незначительности их особ, не было ходу далее епископской приемной и присутствие каковых здесь означало то же самое, что означает присутствие ординарцев в любой приемной или прихожей, а именно, что за дверью находится важное лицо, ими распоряжающееся.

Чу, шаги у входа… Кто бы это мог быть? Тот самый студент, с которым мы только что познакомились. В таком месте и в такую пору! Поглядим, что будет он делать.

Васко окинул взором все просторное помещение; и уверенно, как человек, оказавшийся в знакомом и привычном месте, направился к жутковатой двери в конце зала.

— Пошли вам бог добрый вечер, Руй Ваз! — промолвил студент, обращаясь к ратнику, который, судя по этому приветствию и по тому, что принял оное как нечто вполне обычное, явно был знакомцем Васко.

— Добро пожаловать, сеньор Васко… Мне бы следовало сказать, дон Васко, но что готовится, то сбудется.

— Вечно у вас какие-то намеки, Руй. Клянусь жизнью, никак не пойму ваших недомолвок и обиняков! Когда дождусь я от вас ясного слова, человече?

— Чтоб так же дождаться моей собственной душе слова от господа, как дождетесь вы от меня слова, и ясного, и внятного, и правдивого, лишь бы язык мне развязали. Но покуда он безмолвнее и неподатливее этой черной двери.

С этими словами он показал многозначительным жестом на пугающие janua inferi,[6] каковые сторожил, перекрестился и продолжал:

— Только бы они нас не услышали, сеньор Васко! У этих стен есть уши. Сегодня вы пришли рано.