Биографы нередко утверждают, что с годами Алмейда Гарретт отказался от пылкой юношеской революционности и эволюционировал к умеренному либерализму. Когда в 1851 году была упразднена диктатура и к власти пришло умеренно-либеральное правительство, призвавшее на службу бывших «сентябристов» и возобновившее буржуазные реформы, Алмейда Гарретт также попытался вернуться к активной деятельности. Он даже принял в 1851 году от королевы титул виконта. Но это был скорее житейский, нежели духовный компромисс: он оплачивался ценой нарастающего пессимизма и разочарования. Уже очень скоро, через два года, он вновь отошел от политической деятельности, не желая способствовать торжеству «баронов».

Как это всегда бывает с яркими и темпераментными натурами, крах надежд и устремлений в общественной сфере обостряет драматизм личных переживаний, разочарование в ходе исторических событий заставляет возлагать груз непомерных ожиданий на личные отношения, которые зачастую такого груза не выдерживают — и тогда смыкается кольцо отчаяния. Так произошло и с Алмейдой Гарреттом, чья частная жизнь сложилась отнюдь пе благополучно. Брак, заключенный в ранней молодости, оказался неудачным, отсутствие взаимопонимания вынудило супругов расстаться. Короткое счастье принесла связь с Аделаидой Пастор, но она умерла двадцатилетней, оставив писателю маленькую дочь. В 1844 году Гарретт встретился с женщиной, заполнившей его жизнь. Это была светская львица, виконтесса Роза Монтуфар да Луз, испанка по рождению. Ее экзотическая красота, страстный, гордый и мстительный характер запечатлены на страницах «Арки святой Анны» в образе Эсфири. Любовь к виконтессе да Луз принесла Гарретту восторги и терзания, вдохновила его на прекрасные лирические стихи (сборник «Опавшие листья»), но и вконец опустошила ого. Всего пятидесяти четырех лет от роду он умер в одиночестве от болезней и тоски, не успев закончить начатый роман из бразильской жизни…

Таков биографический и духовный контекст «Арки святой Анны», таковы идеи, проблемы и чувства, волновавшие писателя в период работы над романом. Но были и конкретные обстоятельства, имевшие самое непосредственное отношение к замыслу этой книги. К рукописи, оставленной после осады Порто, Гарретт вернулся в 1841 году, побуждаемый, как говорится, злобой дня. В это время разыгрался конфликт между Португалией и Ватиканом: папа Григорий XVI отказался утвердить нескольких епископов, объявив их либералами. Королева готова была полностью подчиниться решению Ватикана — оппозиция энергично протестовала. «Внезапно, в последние два года, — пишет Гарретт в 1844 г., — церковная олигархия подняла голову. В мечтах они уже разжигают костры аутодафе на площади Росио и благословляют виселицы на поле Сант’Аны. А пока не настал для них этот славный и благословенный день, они призывают как можно более жестокие преследования на головы либералов… Сегодня полезно вспомнить, как в прошлом народ и короли объединялись, чтобы обуздать феодальную и церковную знать».

Таким образом, выбор конфликта для романа — борьба населения Порто против епископа, управлявшего городом в XIV веке, — был обусловлен общественной позицией Гарретта и носил осознанный антиклерикальный характер. Омерзительная, хотя и наделенная зловещей силой, незаурядной хитростью и энергией, фигура епископа многими чертами напоминала современникам писателя реальную личность — монаха Фортунато де Боавентура, активнейшего реакционера, которого претендент на престол Мигел в короткое свое правление назначил на высокую церковную должность — архиепископом Эворы и который впоследствии издавал агрессивно-мракобесную газету «Пуньял дос Коркундос».

Как истый левый либерал своей эпохи Гарретт стоит за полное разделение светской и церковной власти. В этом плане заслуживает внимания сравнение епископа с далай-ламой. Вместе со всеми европейскими романтиками португальский писатель интересовался Востоком, увлекался открытиями путешественников и ученых-ориенталистов. Ламаизм, разумеется, почитался при этом полуязыческим верованием варварских тибетских племен. Сравнение с азиатским божком сразу обесценивает следующее затем рассуждение епископа о превосходстве духовной власти над мирской и внушает читателю ироническое неприятие отжившего, средневекового феномена совмещения гражданской и церковной власти.

Все же открытый и принципиальный антиклерикализм романа не снимает вопроса об отношении Алмейды Гарретта к религии, отнюдь не равнозначном его бескомпромиссному осуждению политических происков, аморализма и лицемерия церковников. Католицизм и его атрибуты занимают немалое место в романе, что продиктовано сюжетом. Можно выделить три аспекта изображения католической религиозности в романе и, соответственно, три разных эмоциональных окраски авторской речи.

Во-первых, бытовая, привычная вера простонародья — все эти проклятия сатане, божба, воспоминания к месту и не к месту разных угодников, звучащие комично и вызывающие у читателя улыбку, как смешные суеверия далеких и темных времен.

Во-вторых, массовые церковные праздники, в данном случае процессия святого Марка. Здесь автор откровенно любуется красочностью зрелища, но его восхищение относится не к средневековой религиозности, а к средневековой жизни вообще, когда все — войны, бунты и даже религиозные обряды — служило проявлению народного темперамента, буйных и неиссякаемых творческих сил народа. Ведь процессия святого Марка, как она показана в романе, — народный праздник, религиозный смысл которого простолюдинам непонятен, да и неизвестен. Читатель заметит очевидный параллелизм в изображении двух процессий: праздничной и бунтовщической — писателю особенно важно, что народ безоглядно отдается и радости и возмущению, и умилению и ненависти.

И наконец, третий аспект — романист не отрицает возможности веры чистой, свободной от суеверий и от всяческих спекуляций. Так верят привлекательные герои романа: Аниньяс, Пайо Гутеррес. Но в вере находит выражение и, так сказать, интеллектуальное оформление врожденное благородство их натур. Их вера незамутнена, потому что они чисты сердцем, бескорыстны, до самопожертвования дорожат привязанностями и долгом, исповедуют справедливость. Иными словами, христианство для Алмейды Гарретта — прежде всего этическое учение, требующее от человека высокой нравственности и помогающее ему сохранить величие души в самых тяжких житейских перипетиях.

Такое восприятие религии было свойственно многим революционно настроенным писателям той эпохи, а также писателям, близким к утопическому социализму. Вспомним хотя бы нравственное перерождение Жана Вальжана из «Отверженных» В. Гюго под воздействием примера истинной, а не показной христианской любви к ближнему, или подобные ноты, часто звучащие в произведениях Жорж Санд. Н. А. Огарев анализировал сходные явления в истории русского освободительного движения и русской мысли: «Да надо вспомнить и то, что общество 14 декабря строилось под двойным влиянием: революции и XVIII столетия, с одной стороны, и, с другой стороны, — революционно-мистического романтизма, который не у одного Чаадаева дошел до искания убежища в католическом единстве и вовлек немало людей в какое-то преображенное православие».[2]

Религиозная мистика Алмейде Гарретту была абсолютно чужда — он не проявлял никакого интереса к католической теологии, никакого упования на потустороннюю жизнь. Но он верил, что христианская проповедь добра может помочь человеку в нравственном совершенствовании, что преображенная, очищенная от всякого политиканства, принуждения, ханжества, мракобесия религия может стать основой этики свободных людей.

Не только воинствующий антиклерикализм, по и другие компоненты сюжетного замысла романа хранят явственный след воздействия актуальных событий. При этом Гарретт не хотел вовсе поступаться историзмом. Он стремился придать фабульным перипетиям историческую достоверность (насколько это было в его силах при тогдашнем уровне развития историографии средних веков), но побудить читателя поразмыслить о современности. Так, мятеж ремесленников и лавочников Порто, столь пластично и зажигательно воссозданный в романе, сохраняет всю специфическую окраску, всю кровожадную ярость и слабость средневекового бунта, но своей стихийной мощью напоминает и народные восстания, вспыхивавшие в ходе буржуазных революций в Испании и Португалии и всякий раз предаваемые и подавляемые господствующими классами. Современник и единомышленник Гарретта из соседней страны, испанский поэт Хосе де Эспронседа в поэме «Мир-Дьявол», написанной почти одновременно с «Аркой святой Анны», показал волнение среди жителей Мадрида таким же безудержным, грозным и неорганизованным: