Порою Васко думал даже, что епископ ему и впрямь отец, только от него это утаивают. Но в те времена самые почтенные и высокопоставленные духовные особы ничуть не скрывали, что у них есть дети и они о них заботятся, то был распространенный и общепринятый обычай, а потому невозможно было поверить, чтобы епископ Порто, весьма мало склонный к воздержанию — и похищавший без церемоний и без зазрения совести жен и дочерей у своих горожан, — вдруг стал так скрытничать и лицемерить по поводу восемнадцатилетнего сына, которым мог обзавестись, еще не будучи епископом, а будучи рыцарем и мирянином, ибо его поставили в священный чин и рукоположили в епископы менее, чем восемнадцать лет назад.
Кем же доводился епископ нашему студенту? Почему прелат так любил его и почему так ненавидела его женщина, которая была матерью Васко и которой, по словам ее, епископ нанес столько обид?
Тайны эти смущали сердце юноши, соображения эти роились у него в мозгу, и теперь, когда миновал первый взрыв сыновней нежности, исподволь повергли его в уныние, которое он с трудом мог скрыть.
Мать и сын сидели на низкой скамеечке у очага; мать не сводила глаз с юноши, а тот глядел в огонь, почти потухший, и в белесый пепел, среди которого кое-где неярко алели дотлевавшие угольки.
Оглушительный раскат грома, прогремевшего почти над самой крышей, вывел юношу из задумчивости.
— Какая буря нынче разыгралась, матушка!
— Бури погрознее бушевали у меня в сердце, сынок. О, тебе неведомо…
— И ты живешь в этой лачуге, в этих развалинах?!
— Да. Четыре года назад, когда я лишилась возможности жить в стенах города, перебралась я сюда и занимаюсь здесь низким ремеслом трактирщицы… и другим ремеслом, еще более низким: я — осведомительница короля.
— Как! Стало быть, король?..
— Частенько наведывался сюда тайком, случалось, и переодетый; хотел выведать, что слышно в городе и в Бурго-Ново. Частенько сиживал на грубых этих скамьях, ел мелкую жареную треску, пил скверное вино, которое я здесь держу. Здесь рассчитывался он с солеторговцами, которые обкрадывают его так же, как сам он обкрадывает народ.
— Король дон Педро — и обкрадывает народ!
— Обмануть-то хочет он епископа, но платит за это народ. Меж власть имущими спор всегда идет лишь о том, кому получать; платить никто из них никогда не платит, платит только народ.
— Вот как! И они хотят впутать меня в свои распри! Хотят, чтобы мы погибали ради их выгод! Что за дело мне до них!..
— Мне есть до них дело. Поступим, как поступают они сами: спрячем под покровом заботы о благе общества наши личные устремления. На словах король ратует за свободу народа, а печется он о собственных своих прибытках. На словах народ ратует во имя монарха, но движет им не что другое, как корыстолюбие. На словах мы будем ратовать за все, что им угодно, лишь бы я отомстила, лишь бы кара злодею была страшной и позорною…
— Он воспитал меня, матушка, — прервал ее юноша в неудержимом порыве, родившемся в глубинах души, — он столько лет был мне опорой, заменяя родных, обращался со мною, как с сыном!
— Как с сыном! — воскликнула ведьма, затрепетав и зардевшись от гнева. — С тобою — как с сыном!
— Да, как с сыном, и он любит меня, как сына, — отвечал Васко с той спокойной невозмутимостью, которая берет верх над самыми бурными страстями и оказывается сильнее, чем их порывы.
Невозмутимость юноши испугала Гиомар, и, отказавшись от восклицаний, она стала убеждать его сдержанным и мягким тоном.
— Не верь в любовь его, сын мой, — сказала она. — У этого человека нет сердца, он любит лишь свои пороки.
— Я многим обязан ему.
— Ничем ты ему не обязан. Он сам в долгу у нас.
— Но ведь не кто иной, как мой отец поручил меня его заботам в свой смертный час. Он заменил мне отца.
— Твой отец… Боже правый!
— Кто он был, мой отец? Во дворце мне твердят одно, что он был знатным сеньором из Риба-Дана и погиб в битве за Тарифу, сражаясь с маврами; но я никогда не слышал его имени. Я уж подумал было, может, это брат епископа, тот самый, что погиб в том бою. Ты молчишь и потупилась… Почему не хочешь или не можешь ты сказать мне имя моего отца?
— На что тебе знать его имя? Мои уста не могут произнести его: их замкнула грозная тайна, сын мой! Все было так, как говорят тебе: отец твой был знатен, богат, могуществен, он был сеньор и рыцарь… Но могущественнее оказался епископ со своим честолюбием и злокозненностью. Из-за них стала я тою несчастной, которую видишь ты перед собой; воля епископа обрекла меня на нищету и позор, исторгнув из жизни в почете и изобилии. Колыбель твоя была из золота, но я качала ее в стыде и бесчестии. Мне не дано было усладиться прекрасной порою твоего детства… меня лишили этой радости запугиваньем и недостойными угрозами, и ты был отдан в чужие руки. И я согласилась, о боже! Я готова была благодарить изверга, вырвавшего тебя из моих объятий; таково было его коварство, так запугал он меня. Тебя увели, отдали монахам и клирикам, чтобы ты жил в безвестности и подчинении там, где должен был бы повелевать и господствовать, и…
Гиомар задела чувствительную струну в сердце сына. Честолюбие, дремавшее в глубине его, ожило и стало искать выхода. Юноша выпрямился во весь рост и вскричал с восторгом:
— Ты права, матушка, я рожден не для такой жизни. Верхом на коне среди моих копейщиков либо в собственном замке, что охраняют мои ратники, — вот где мое место. Я не рожден быть клириком: к дьяволу латынь, не хочу быть каноником! И быть лекарем не хочу больше, мул под богатой попоной, как у мастера Симона, — это не по мне, слишком низкий удел. Мне бы, как поется, стяг, да шлем с забралом, да дружину под начало. И скакуна, что роет землю копытом и понесет меня в сраженья. Гори они огнем, все книги, будь они прокляты, все часы, что потратил я, томясь от скуки в обществе старого надоеды Пайо Гутерреса!
— Что сделал тебе этот святой муж, сын мой?
— Да кому еще, кроме него, удалось бы вбить мне в голову латынь, и еще раз латынь, и всякие там песнопенья церковные, и все их поученья да изреченья? Святой он, верно, только уж как я томился от скуки! Но то правда, ни от кого другого я бы такое терпеть не стал. Если бы не доброта нашего архидиакона, не ангельское его терпение, я и читать бы не выучился, сдается мне.
Мягкая улыбка, выражение нежности почти ангельской озарило жесткие черты Гиомар; глаза ее перестали метать молнии, теперь они излучали кроткий и чистый свет, сладостный, как апрельское утро. И как апрельское утро, они были омыты росою, ибо роняли одну за другой пленительные слезы — слезы, которые рождены радостью душевной, которые благодарность и самые чистые наши природные склонности исторгают из благословенного источника. Когда плачет такими слезами женщина, кажется, что плачет ангел.
— Васко, — сказала мать голосом, идущим из глубины сердца и в глубь сердца проникающим, — Васко, сын мой, не думала я, что у меня еще найдутся слезы хотя бы для тебя либо для того, чтобы выплакать их в судорогах ярости; но доброта этого человека такова, что слезы набежали на сухие мои глаза; она словно жезл пророка, что расколол бесплодный камень пустыни. Даже ты не все знаешь о том, насколько добр и свят этот человек божий. Он был добрым ангелом твоей матери, сын мой… И я утратила его по вине того демона… Вот кому следовало бы стать твоим отцом. Но роковой погубитель моей жизни… О небо! Так, стало быть, тебя по-прежнему учит Пайо Гутеррес?
— Да, все с той же любовью и с тем же терпением.
— Достойнейший из людей! А епископ знает, что ты проводишь с ним столько времени, и терпит это?
— Епископ его недолюбливает, но уважает и побаивается, потому что из всех наших священнослужителей архидиакон больше всех любим народом и больше всех может, ибо пользуется великим влиянием. И архидиакон знает, что я не подчинился бы епископу, потому что архидиакон — духовник Жертрудес…
— Жертрудес! Кто такая Жертрудес?
— Кто такая Жертрудес! (Еще одна чувствительная струна была задета в сердце юноши.) Кто такая Жертрудес! Да ведь это моя Жертрудес, самая прелестная из всех девушек Порто, Жертрудиньяс с улицы Святой Анны!.. И… ох, грехи мои, хорошо, помянул я святую Анну… бедная Аниньяс, совсем позабыл я про нее, а ведь Жертрудес мне наказывала, чтобы я вернулся поскорее и рассказал ей о том, как обстоят дела с доном Педро! А я сижу здесь и ни о чем таком не думаю. Я ухожу, ухожу, Гиомар. Прости, матушка, но знала бы ты, что случилось с бедной Аниньяс!
