Очень скоро шуша стали воспринимать облавы как игру, и когда угроза исчезала, они возвращались на свои обычные места: к фонтанам, в тень домов — туда, где они могли бы найти покупателя или подстеречь жертву. Размеренная жизнь была для них страшнее голода.

Я встретила жертву итальянской беззаботности и приветливости в поезде, отвозившем меня в неизвестность. В течение всего пути со мной в купе ехал только один пассажир — американский полковник. На остановках, а поезд останавливался на каждом полустанке, полковник тотчас же бежал в привокзальный буфет и приносил бутыль кьянти, которую предлагал мне разделить с ним. Молодой человек с обрюзгшим лицом был чрезвычайно мягким и трогательным в своей растерянности. Война впервые заставила его покинуть родные места, тихое провинциальное захолустье. Только в Италии он осознал, что существует иная, непривычная для него жизнь. Он занимал высокий пост в одном городе на юге Италии, а теперь возвращался в Соединенные Штаты. И был на грани нервного срыва.

«Только здесь я понял, что жизнь — это не только зарабатывание денег. Сначала меня потрясали ужасающая бедность итальянцев, но сейчас, покидая Италию, я с отвращением думаю о благосостоянии, которое медленно разрушает душу. С тех пор, как эти ничего не имеющие люди вошли в мою виллу, все изменилось… Их беззаботность, сердечность сочетались с детской пронырливостью, с ними становилось легко и просто. Люди из народа раскрыли мне смысл жизни. Все, что, казалось, обладало разумным и привычным значением, вдруг переставало быть важным. И вот теперь надо возвращаться к прежнему образу жизни — абсолютно бессмысленному, бесчеловечному, отвлеченному. Все они пришли на вокзал пожелать счастливого пути, и я почувствовал, что меня отрывают от родной семьи, от того, что я так полюбил, а сейчас отправляюсь в ссылку…»

Его возбуждение было столь же велико, как и печаль, которую он пытался залить кьянти. Дело в том, что мой полковник до войны не искал смысла в стороне от протоптанных дорог. Вдруг он запел, и, к моему удивлению, не итальянские или американские песенки, а русские (с сильным акцентом) песнопения из православной литургии.

«Как это красиво! Как чудесно! Сколько прекрасного в мире, а люди забывают, ничего не замечают. Я был чиновником в завоеванном городе, но его жители были мудрее и лучше меня!»

Поезд остановился, полковник возвращался в чужой для себя мир… Неожиданно он схватил мою шляпу и надел ее вместо каски. Я побежала за ним, чтобы он привел в порядок свою форму.

Грецию знаешь очень хорошо и в то же время очень плохо, пока не увидишь ее собственными глазами. Приезжаешь сюда со всем грузом ее прошлого. В памяти всплывают имена богов и богинь, названия колонн, храмов, строчки «Илиады», платоновского «Пира», любовной поэзии Анакреонта, подвиги героев и речи знаменитых ораторов. Самолет опускается на землю Аттики и совершает резкий поворот. Военный пилот не привык возить пассажиров.

С птичьего полета мне посчастливилось рассмотреть Парфенон, стелющийся по земле в окружении полуразрушенных колонн.

В городской толпе выделялись греческие солдаты в коротких форменных куртках. На террасах бородатые священники пили из крошечных чашечек крепкий густой кофе. Торговцы, стоявшие вдоль улицы, кричали, предлагая почти даром все, чем испокон веков богата их земля и море: оливки, фисташки, рыбу… Вся улица пропиталась запахами бараньего жира и молодого вина.

В отеле «Великобритания», где я предполагала остановиться, не оказалось свободных мест. И меня приютили англичане в небольшой гостинице для транзитных офицеров. В баре «Великобритании» собирались мои коллеги, приехавшие из Вены или Берлина, — там я их и застала в святой час вечерних возлияний. Гражданская война в Греции еще не закончилась, но сюда уже стали прибывать первые туристы, скучающие и пресыщенные. Они бесцельно бродили между шикарными отелями, сближались с греками, способными принимать участие в их роскошных пирах, — женами богатых торговцев, крупными чиновниками, проматывающими за пару вечеров месячное жалованье. Тысячи драхм летели на ветер так же легко, как лилась кровь в бедной, разделенной враждующими интересами стране.

Пульс жизни я предпочитаю узнавать в других, менее роскошных местах. Революции рождаются в университетах, обретают силу в писательском воображении, но именно народ первым испытывает на себе их последствия. Я дала себе сорок восемь часов на акклиматизацию, ничего не делала, только смотрела и слушала, перебирала в памяти обрывки сведений о современной Греции, почерпнутые в Константинополе в первые годы после эмиграции из России.

И мне скоро представился случай для изучения языка, — я нашла старого истощенного официанта. Он меня не понимал и пытался употреблять немногие известные ему иностранные слова. Перебрав английские и французские, мы наконец поняли, что единственным общим для нас языком был русский. Этот человек оказался одесским греком, потомком колонизаторов черноморских берегов… Именно с ним на следующий день, в шесть часов утра, за час до начала его рабочего дня, я взбиралась на священный холм. Одесский грек не мог, конечно, предоставить мне никаких сведений, содержащихся в туристических справочниках, однако он оказался чувствительным к красоте утренней зари, поднимавшейся над Афинами.

Чуть позже, присев на большой камень, он рассказывал мне о современной Греции, Одессе времен революции и гражданской войны.

Тем же утром я заставила себя пойти на прием к министру информации. Это был еще молодой мужчина, придерживавшийся французских манер. Но от него, как от всякого министра или крупного чиновника информационной службы, я не ждала ничего, кроме традиционного заявления: «Реформы провозглашены», — но я хорошо знала, что они никогда не будут осуществлены или просто скрывают какие-то другие намерения.

На улице сияло яркое солнце Эллады. Ранняя осень. Ее наступление еще никак не коснулось жителей. Город успокаивался только на время послеобеденной сиесты, чтобы с новой силой проснуться вечером. Лица, которые я видела, чаще всего были изможденными, хотя подвижными и умными. Незнание языка в Греции меньше стесняет путешественника, чем в любой другой стране. Греки — люди простые. Отважные и деятельные, они бороздили моря в поисках лучшей жизни на чужой земле. Они столь древний народ, что не могут забыть свое прошлое. История в их крови. Современные греки — потомки эллинов, придумавших богов и героев. Годы угнетения только укрепили в них дух сопротивления. Греки осторожны и хитры в делах, но в политике им не занимать риска.

Я имела честь получить интервью от самого регента королевства — его высокопреосвященства Дамаскиноса. Мои коллеги из более крупных изданий были поражены.

«Как это вам удалось? Его высокопреосвященство Дамаскинос решительно отказывается от любых интервью. Регент никогда не принимает представителей прессы».

«Итак, вы хорошо справились», — сказал мне с плохо скрываемой досадой другой коллега.

У меня возникло было желание ответить резко, что архиепископ Дамаскинос дал мне интервью лишь потому, что знал: я не буду извращать его слова, как это делают те мои коллеги, которым архиепископ регулярно отказывает, но я сдержалась. На самом деле, я, как и все остальные, была на грани провала, но мне посчастливилось найти союзника в лице одного из секретарей его высокопреосвященства, который позже раскрыл мне два «смягчающих обстоятельства» этой встречи. Во-первых, я принадлежала к православной церкви, во-вторых, мой брат был раньше монахом на Афоне…

Передо мной был энергичный и умный человек, оказавшийся еще более сдержанным, чем министр информации. Дьякон из его окружения, говоривший по-французски, до беседы с архиепископом уведомил меня, что Греческая Церковь, хотя ее архиепископ и является регентом королевства, сохраняет в национальном конфликте нейтралитет. Есть священники-роялисты, но также и священники из отрядов ЕАМ[116]. «Поскольку и там гибнут христиане», — добавил отец Фроментиос. Церковь не поддерживает ни одну из сторон, но монархисты и революционеры сохраняют ей верность. Он меня уверил, что в этой стране нет очевидных признаков атеизма, столь распространенного среди коммунистов в других государствах. К концу недели я могла поставить точку, обобщить сведения, собранные среди самых различных слоев населения, свидетелей военных лет в Греции.