Конечно, далеко не все заключённые-интеллигенты становились «бичами». Как раз наоборот: истинный интеллигент никогда не опускался даже в самой тяжёлой лагерной обстановке. Однако мы должны принять во внимание тот образ «гнилого интеллигента», который навязывался массовому сознанию официальной пропагандой. Естественно, этот стереотип накладывался общей массой арестантов на всех «образованных», «городских», «культурных» (то есть и на партноменклатуру, и на крупных советских чиновников…).

Но превращению «литерных» в «литёрок» способствовала не столько их деградация до уровня «бичей»-оборванцев, сколько другие типические признаки морального падения.

Да, многие не выдерживали испытания неволей. Но не выдержать можно по-разному. Можно гордо умереть. Можно умереть тихо — от непосильных нагрузок и голода. А можно стать униженным и презираемым холуём. К сожалению, «литёрки» выбирали последний вариант. И многие — выживали. После даже писали мемуары.

Некоторым из них выпадало «счастье» оказаться в «шестёрках» у «блатарей» или у «бугров» — зэков-бригадиров, живших посытнее и поспокойнее. Они развлекали «почтенную публику», «тискали ро´маны» (пересказывали сюжеты известных авантюрных романов или сочиняли свои собственные истории), а нередко просто выступали в роли клоунов. Такого «интеллигента, например, выводит Шаламов в рассказе «Артист лопаты». Заместитель бригадира Оська развлекает своего пьяного начальника:

Другим «литёркам» везло больше. Им удавалось пристроиться на ЛФТ — лёгкий физический труд. Например, в лагерные больницы фельдшерами, санитарами, писарями или на другие должности, требовавшие грамотных исполнителей. Правда, многочисленными приказами и инструкциями было категорически запрещено использовать на этих должностях «политиков». Но, как правило, запреты эти нарушались. Среди «блатарей» грамотных было маловато, а желающих работать где бы то ни было — ещё меньше. Поэтому поневоле начальство привлекало «контриков».

Легкий труд был, конечно, несказанным счастьем для «литерников». Но счастье это было очень зыбким. В любую минуту лагерное начальство могло запросто вышвырнуть их назад, на лесоповал или в шахту: «интеллигентов» много, заменить умника легко. Чтобы удержаться, надо было постоянно угождать начальству, подстраиваться под него, угадывать и исполнять малейшие его желания. Что многие «литерники» и делали. Разумеется, это не могло укрыться от зоркого арестантского взора. Так вскоре «литерники» превратились в «литёрок», а позже это слово вообще стало обозначать отпетого холуя.

Кстати: когда приезжало с проверками высокое начальство, «литёрок» быстренько за несколько дней до визита отправляли от греха подальше — «на общие», на ТФТ. И они из шкуры вон лезли, чтобы вернуться назад! Не гнушаясь ничем… Ведь после визитов местное начальство могло вернуть «литёрку» на тёплое место. Если, конечно, к тому располагали прошлые «заслуги»…

Мы далеки от того, чтобы давать оценки и выносить приговоры, не пройдя через ужасы сталинских лагерей, мы просто не имеем на это права. Судьёй выступает язык, слова (пусть даже и жаргонные). Ведь их изобретали те, кто окружал «литёрок». И далеко не всегда это были «блатари». Нет; клеймо ставил простой народ, обычные арестанты, от которых «литёрки» были далеки и на свободе, и в неволе.

Автору настоящего исследования приходилось беседовать со многими людьми, прошедшими ГУЛАГ. Многие из них утверждали: «политиков» нередко отличали жадность, нелюдимость, кастовая замкнутость, подозрительность… Общались они зачастую только с себе подобными, нередко в камерах и на этапе предпочитали не делиться ничем с остальными «сидельцами» (в которых видели только представителей «дна», уголовников и «врагов социализма»). Всё это отталкивало от них остальных заключённых.

В таком поведении «литерных» сказывалась совершенно иная психология, иное мировоззрение. Иное — значит отличное от психологии и мировоззрения большинства россиян. Потому что в той, прошлой «вольной» жизни «литёрки» были всё-таки элитой. В смутное время раскулачивания, голода, изматывающей работы и продовольственных карточек они стояли в стороне от этих бурь и потрясений. Довольство и достаток они считали нормой жизни. На этапе, в камере свой «сидор» или «кешарь» (как тогда называли вещевой мешок) они считали только своим. Личным. В крайнем случае делились с ближайшим товарищем, знакомым — таким же чиновником или партийцем. Делить на всех для них казалось диким. (Самое время вспомнить отношения «партийный — беспартийный»!). А вдруг ты подкармливаешь бандита или кулака — злейшего врага родной республики?!

Считая себя осуждённым несправедливо, «литёрка» в то же время воспринимал всех остальных как «настоящих преступников» и вёл себя соответственно. Читая воспоминания бывших политических лагерниц и лагерников, не устаёшь удивляться воинствующей глупости, чванству, недоброжелательности «политиков» даже к себе подобным. Попадавшие впервые в камеру не желали разговаривать с остальными, не верили ни единому их слову, нередко даже оскорбляли камерных «аборигенов». Одна из «литерных» вспоминала, например, что в пересыльной камере несколько женщин-заключённых отказались с ней общаться только потому, что у них срок подходил к концу, а ей оставалось сидеть ещё семь лет. Значит, она на семь лет виновнее! Их ничему не научили годы, проведённые в лагерях!

Конечно, было бы несправедливо давать такую оценку всем «политическим» (вспомним хотя бы, что в их среде родились знаменитые кассы взаимопомощи — «комбеды»). Но ведь далеко не всех из них и называли «литёрками»… Хотя, к сожалению, позже это прозвище стало распространяться на основную массу «контриков».

Ушёл в прошлое ГУЛАГ. А жаргон сохранил и донёс до нас обидное и постыдное словечко «литёрка» — мелкая картишка, которую так легко ударить и отбросить в сторону…

Смысл этого далеко не лирического отступления от темы в том, что всесилие «блатных» в сталинских лагерях основывалось не только на их поощрении со стороны администрации. Их презрение и ненависть к «политическим», «образованным», «городским» находили поддержку и в рядах «мужицкой» арестантской массы. Поэтому-то крестьянские парни и тянулись к «блатному братству». Поэтому и бытовало определённое различие между «мужиками» и «фраерами». «Босяк» и «мужик» легче понимали друг друга, нежели «фраерюгу». Он был не их круга. У него была другая психология.

Это сказывалось во всём. Шаламов, например, в рассказе «На представку» поведал жуткую историю, как «блатарь» хотел расплатиться за карточный долг свитером, который увидел на «фраере». Тот не пожелал расстаться с дорогим для него подарком жены — и его зарезали. Подлость. Жестокость. Зверство. Нет сомнений. Но, может, разумнее было бы отдать?

Вот Екатерина Матвеева в «Истории бывшей зечки» описывает, как молодую арестантку обкрадывают в «Столыпине» воровки, а она, проснувшись и обнаружив пропажу, шутливо сожалеет, что не может найти своих вещей — мол, так хотелось их раздарить этапницам… И ситуация разрешается под общий хохот. Недаром знаменитая блатная поговорка гласит — «Жадность фраера губит»!

А сколько лагерников рассказывали подобные же случаи, когда приходилось отыскивать верный тон, правильную линию поведения… И далеко не все вспоминают о «ворах» и «урках» сталинского времени с ненавистью и презрением (как это свойственно, например, для Шаламова и Солженицына). Многие, конечно, не с восторгом. Но все отмечают одно: отношение арестантского мира к «сидельцу» (и со стороны «воров», и со стороны «мужиков») зависело от того, как он сам себя поставил. Большинство «литёрок», попавших в сталинский ГУЛАГ, были замкнуты, подозрительны, необщительны, относились к остальным арестантам настороженно, держались обособленно. Да, это была нормальная, естественная реакция городского человека, воспитанного в советском духе, жившего спокойной, размеренной жизнью, строившего светлые планы — и вдруг оклеветанного, сломленного, растоптанного, оплёванного и низвергнутого в ад! Но дальше всё зависело от того, мог ли человек играть по новым правилам — или продолжал, говоря «блатным» жаргоном, «гнать» — то есть тосковать, замыкаться в себе, жалеть о прошлом и упиваться своими страданиями. Ведь, в конце концов, «блатной» мир вполне лояльно относился к так называемым «битым», или «порченым» «фраерам» — тем, кто умел постоять за себя, легко адаптировался в общей арестантской среде.