Фактическое отрицание народности воровского арго не позволяет языковедам отслеживать развитие, метаморфозы, многогранную жизнь русского языка. Конечно, очень просто заявить, что выражение «забивать баки» пришло в просторечие из «блатной музыки» — и этим ограничиться. Однако не вредно было бы также узнать, что сама «блатная музыка» заимствовала этот фразеологический оборот… из народных говоров! Тогда станет понятно, что к бакенбардам он (оборот) никакого отношения не имеет. Первоначально выражение звучало как «забивать буки» (также — «забивать буквы»): «Забивать буки (буквы)… сбивать с толку, путать. Когда человек что-нибудь рассказывает, а она мешает, а он говорит: чего ты мне забиваешь буквы» («Словарь русских донских говоров»). Несомненно более раннее, по отношению к «бакам», происхождение оборота: «буки» — название второй буквы старославянского алфавита.

Отсюда и синонимичное «буквы забивать». Ясен и смысл выражения в первоначальном варианте: некто встревает в чужой рассказ, мешая, забивая свои, лишние «буки». Разумеется, урки трансформировали со свойственным им юморком «буки» в «баки», соответственно и изменив смысл.

Таких трансформаций в жаргоне немало, особенно в переосмыслении русских поговорок и пословиц. Так, существует в жаргоне поговорка — «Попал, как хрен в рукомойник» (в данном случае мы употребили слово «хрен» в качестве замены более грубого названия фаллоса). Почему хрен, при чём тут рукомойник? А всё дело в том, что «жулики» несколько изменили старую русскую поговорку — «Попал, как чёрт в рукомойник». Она обязана своим происхождением сказанию «Инок в лесу», где повествуется о том, как бес соблазнял инока, а тот хитростью заманил его в рукомойник и прихлопнул сверху крышкой (вариация на тему рыбака и джинна из «Тысячи и одной ночи»). Ну, а «уркаганам» «хрен» показался куда веселее и выразительнее «чёрта»…

Мы не будем более приводить примеров; делать это можно бесконечно. Подведём итог: с середины 30-х по начало 80-х годов в Советском Союзе сложился уникальный по богатству и языковой выразительности жаргон уголовно-арестантского мира, равного которому не существует ни в одной другой стране. Это стало возможным исключительно «благодаря» созданию огромной системы ГУЛАГа и массовым репрессиям в отношении всех слоев населения из всех регионов страны. Этакое «вавилонское столпотворение», смешение языков, воззрений на мир, представлений и проч. Да, великая народная трагедия одновременно обернулась расцветом «блатной фени», взлётом её до невиданных высот. Не случайно многие представители интеллигенции, особенно гуманитарии, прошедшие лагеря, попали под очарование этой дикой, яркой, опьяняющей стихии, сконцентрировавшей в себе подлинно народный язык. Лексика «воровского» арго, её исторические корни, удивительная, забавная, парадоксальная, трагическая этимология — особый, замечательный мир, без знания которого обеднеет и великий русский язык, и великая русская история, и, по большому счёту, вся русская культура.

Говоря о нынешнем состоянии уголовно-арестантского жаргона, следует отметить, что русское «воровское» арго переживает далеко не лучшие времена. Оно постепенно, но неуклонно деградирует. Как, впрочем, и наше общество, и общественное сознание в целом. Не в последнюю очередь это связано с изменением контингента мест лишения свободы. Сейчас за «колючкой» оказываются в основном парии, изгои, люмпены, люди с не слишком большим и богатым словарным запасом. Сказывается и отупение, явное снижение уровня интеллектуального развития молодёжи — во всяком случае, её криминогенного слоя. В общем, «падение нравов» арестантского мира…

Так что же, выходит, лучше было бы возродить ГУЛАГ? Избави Боже! То есть для обогащения лексики «блатного» языка, его «ренессанса» такое возрождение, безусловно, оказалось бы благотворным. Но уж пусть арго и дальше деградирует (а в идеале — вовсе отомрёт), нежели его новый «расцвет» будет оплачен миллионами изломанных и растоптанных человеческих судеб…

Слово «общак» обозначает общую кассу уголовно-арестантского мира. В идеале она предназначена для того, чтобы поддерживать («греть») «братву», «идейных», а также любого арестанта, который чтит «воровские» «законы» и «традиции», сам по мере сил и возможностей вносит вклад в «общак». Из этой кассы взаимопомощи могут поддерживаться также родные и близкие таких осуждённых.

Создание такого «общака» профессиональный преступный мир приписывает себе, тем самым как бы подчёркивая благородство и справедливость «шпанского общества», которое якобы испокон веку заботится о простых «каторжанах».

К сожалению для «блатного мира», это не совсем соответствует истине. Не было «общаков» ни среди уголовников на царской каторге, ни в первые годы Советской власти, ни даже на первоначальном этапе существования ГУЛАГа.

Следует уточнить при этом, что в местах лишения свободы дореволюционной России, разумеется, существовали поборы, которым профессиональные преступники подвергали так называемых «брусов» — арестантов и каторжан, не имевших корней в преступном мире. Например, в Ростовской-на-Дону окружной тюрьме прокурорская проверка выявила следующий факт:

При камере пересыльных арестантов обыкновенно состоит особый староста для наблюдения за порядком; в текущем году весной таким старостой был осуждённый в каторжные работы арестант Тимофей Купчинский, который, пользуясь особым расположением тюремной администрации, обирал пересыльных арестантов частью посредством «парашечного сбора», причём забирал все оказавшиеся у арестанта деньги, неимущих бил, а у тех которые имели деньги, но добровольно не соглашались платить названного сбора, отнимал их силой…

В среде уголовников на воле также в отдельных бандах, «кодлах», «бражках», «малинах» (то есть преступных группах) существовали свои общие «котлы», где хранилась вся добыча, которая позже делилась соответственно рангу члена группировки и его конкретному вкладу в дело. Но «общак» в его современном «воровском» понимании значительно шире понятия казны одной отдельной преступной группы или группировки. Существует всероссийский «общак», из которого идёт помощь как отдельным представителям преступного мира, оказавшимся в тяжёлом положении, так и в места лишения свободы для всех «честных арестантов». В свою очередь, в «зонах» существует «общак», который делится на «зоновский» и «воровской». Из «зоновского» «положенцы» или «смотрящие» оказывают непосредственную поддержку арестантам данной колонии или тюрьмы, «воровской» идёт на волю — в распоряжение «воров» (или «воры» с воли распоряжаются, как его конкретно использовать).

На начальном этапе Гулага такое понимание «общака» было невозможно. У «блатных», «бродяг», «босяков» не было потребности, необходимости, а главное — желания заботиться обо всём арестантском мире. В этом они придерживались традиций дореволюционных «иванов». «Босяки» предпочитали просто «дербанить фраеров» в камерах, на этапах, в лагерях. «Законные воры» заботились исключительно о своём благополучии, им не было никакого дела о всякого рода «штымпах» и «фуцанах». Царил закон «Каждый — за себя». Или, как образно выражались сами «блатные»: «Умри ты сегодня, а я — завтра».

«Блатные», разумеется, «кучковались» вместе по принципу «шпанского братства», награбленное у «фраеров» сбрасывали «на котёл» или «дуванили» (делили между собой). Профессиональные уголовники также облагали данью арестантов-работяг, чтобы не особенно утомлять себя грабежами, а просто получать приносимый прямо в руки «положняк» (то есть «положенный» «оброк»). Например, по некоторым сведениям, «блатные» требовали от работающих заключённых части премиального вознаграждения. Причём если в начале 30-х годов эта часть составляла 50 процентов, то после 1934 года она возросла до двух третей. Это объясняется увеличением в местах лишения свободы количества профессиональных преступников-рецидивистов в результате очищения городов и посёлков от бывших уголовников (конец 1934 года). Ряды лагерного «блатного мира» значительно пополнились, и добычи на всех хватать перестало…