С первых же шагов своей деятельности на посту руководителя НКВД Ягода стремится доказать, что под его руководством с преступностью будет покончено очень быстро. Он принимает ряд жёстких и, на его взгляд, эффективных мер по наведению порядка в стране.
Так, в конце 1934 года началось очищение городов и посёлков от уголовных элементов (другими словами, от бывших уголовников, если те не были заняты в общественном производстве). Многие «тридцатипятники», только недавно освобождённые за ударный труд на «великих стройках» по амнистии и по зачётам рабочих дней, снова оказались за «колючкой», не успев даже как следует осмотреться на воле.
До сих пор бытует в арестантской среде забавная присказка. Часто «сиделец», услышав словцо-паразит «вот» (нередко употребляемое плохим рассказчиком для заполнения пауз), с издёвкой вставляет тут же: «Вот! Дали ему год!» или «Вот! Дали ему год, а отсидел двенадцать месяцев!» Нынешним «сидельцам» кажется: соль шутки в том и заключается, что год — это как раз двенадцать месяцев, то есть какие бы поблажки тебе ни сулили, всё равно придётся отбыть своё «до звонка».
Между тем горькая ирония заключается совершенно в ином. Дело в том, что первоначально поговорка звучала несколько иначе: «Дали ему год, отсидел двадцать четыре месяца и досрочно освободился!» Прибаутка эта появилась в 1936 году, когда в ГУЛАГе были отменены зачёты рабочих дней.
Надо сказать, зачёты были достаточно действенным средством, заставлявшим зэков выкладываться из последних сил в надежде на досрочное освобождение. Например, в лагерях ОГПУ с 1931 года ударникам два дня работ засчитывались за три дня срока (в том числе и политическим), а с 1933 года — даже два дня за четыре. (В 1934 году в связи с убийством Кирова эта льгота для «политиков» была отменена).
В 1936 году Генрих Ягода решает, что такой «либерализм», как зачёты рабочих дней, ни к чему хорошему не приводит. Пусть зэки исправляются столько, сколько по сроку положено. На воле спокойнее будет — меньше и «контриков», и «шпаны». Но самое интересное даже не в этом. Многие из тех зэков, которые досрочно освободились ещё до отмены зачётов и уже порядочное время жили на свободе, после этой отмены были возвращены в лагеря — досиживать положенный срок! Таким образом, фактически они вышли на свободу уже значительно позже, чем должны были согласно приговору. Отсидели двадцать четыре месяца и «досрочно освободились»… (Правда, для уголовников зачёты вскоре были введены вновь и отменены только перед самой войной, в 1939 году).
К середине 30-х начал также активно раскручиваться виток политических репрессий («кировский поток», «московские процессы» над виднейшими партийными функционерами Томским, Зиновьевым, Бухариным, Рыковым, Радеком, Пятаковым и т. д.). Всё это привело к расширению и укрупнению ГУЛАГа.
Однако лагерная система оказалась не готова к такому притоку «свежих сил». Значительные сроки наказания, отмена льгот по досрочному освобождению, переполненность ГУЛАГа арестантами прежних «наборов» — всё это не способствовало улучшению внутрилагерной обстановки, условий содержания заключённых. Не спасало положения даже то, что в 1934 году была реабилитирована и возвращена в родные места часть спецпереселенцев из крестьян, доказавших свою лояльность Советской власти. Незначительное число убывших с лихвой покрывалось «новосёлами».
Нагнетание политической истерии в стране, потоки «контрреволюционеров» и «врагов народа», хлынувшие в лагеря, с одной стороны, и наплыв «блатных» — с другой, сказались на обстановке в местах лишения свободы.
При огромном наплыве арестантов и спецпереселенцев катастрофически не хватало тех, кто осуществлял надзор и охрану, то есть работников лагерной системы. Поэтому в первые годы существования исправительно-трудовых лагерей большую часть административных должностей (начиная уже с начальника лагерного пункта) занимали сами заключённые. Даже в аппарате лагерного отделения только начальник являлся вольнонаёмным. Администрация лагерей, руководствуясь генеральной политической линией партии и государства (осуществляемой через указания Главного управления лагерей), конечно же, предпочитала ставить на эти места арестантов из числа «социально близких», то есть уголовников-рецидивистов. Во-первых, они прекрасно знали тюремные нравы, обычаи, порядки, легко ориентировались в обстановке. Во-вторых, с их помощью можно было легче контролировать «политически неблагонадёжных» зэков, руководить ими и держать в узде. (Надо отметить, что тюремная и лагерная администрация с большой неприязнью и настороженностью относилась к «политикам» ещё и потому, что это были люди в большинстве своём грамотные и образованные, а часть даже прошла царские тюрьмы и имела некоторый опыт борьбы за свои права, который первое время пыталась использовать и в ГУЛАГе. Особенно этим отличались троцкисты и эсеры. На первых порах «идейные политики» доставляли тюремному начальству достаточно хлопот. Правда, вскоре с «либерализмом» было покончено…).
Следует особо отметить, что далеко не все лагерные должности занимали профессиональные уголовники (кстати, речь идёт не о «законных ворах», а об их подручных). Администрация вынуждена была считаться с тем, что помимо чисто репрессивных и надзирательских функций необходимо было исполнять и функции хозяйственные, прежде всего — организацию работ, выполнение спускаемых сверху планов. Для этого требовался не только кнут и мат, но и знание производственных процессов, умение и работать, и руководить. «Урки» на такую роль не годились. Поэтому широко привлекались, во-первых, «бытовики» (осуждённые за бытовые преступления, проворовавшиеся хозяйственники и пр.), во-вторых (особенно на лесоповале, на добыче угля и нефти, на стройках) — «раскулаченные» крестьяне.
Особую категорию также составляла «бандитская» статья 593УК РСФСР. Как уже упоминалось, эта статья карала за особо опасные преступления против порядка управления. С 1926 года и до начала 30-х годов остриё её было направлено прежде всего на уголовников из числа бывших представителей правящих классов и белого офицерства (см. очерк «Жиганы против уркаганов»). Любопытно отметить, что власть при этом относилась в местах лишения свободы к повергнутым «жиганам» куда более лояльно, чем к «политикам». Дело в том, что по поводу преступлений, каравшихся 59-й статьёй, была серьёзная оговорка — «совершённые без контрреволюционных целей». Эта оговорка открывала «бандитам» доступ ко всем должностям, занимаемым заключёнными. Например, коменданты в лагерях 30-х годов назначались обычно из числа 59-й. И не случайно: среди них было больше всего грамотных, знающих, имеющих опыт управления людей.
Конечно, таких было немало и среди политиков. Но этим доступ к лагерным должностям был категорически закрыт.
Впрочем, уже во второй половине 30-х контингент осуждённых по 59-й статье меняется. «Жиганское» движение в преступном мире было к этому времени практически разгромлено, и бандитизм приобрёл иной, общеуголовный характер.
И всё же Гулаг 30-х годов — это, конечно, вотчина «блатных», профессиональных уголовников. Не только потому, что администрация лагерей делала ставку на «социально близких». Дело и в другом: профессиональные преступники имели за спиной тюремный опыт, богатые традиции, они были сплочённым «братством», которое наводило в местах лишения свободы свои порядки и поддерживало их жестокими и эффективными методами.
И вновь нам придётся сделать отступление в область «уркаганских традиций» царской России. Потому что некоторые исследователи уголовного и арестантского мира, к сожалению, порою настолько искажают реальную картину событий и делают такие нелепые и странные выводы, что обойти их молчанием никак нельзя.
Так, рассказывая о всесилии «блатного братства» в лагерях, Александр Солженицын настойчиво пытается убедить читателя, что это — черта, характерная исключительно для мест лишения свободы Советской России. Мол, до революции знали истинную цену «уркаганам».:
