Далее автор приводит примеры, опровергающие укоренившееся мнение об условных языках ремесленников и торговцев как о языках «тайных». Нас, впрочем, интересует не арго вообще, а непосредственно жаргон уголовников. Вот что думает по этому поводу Лихачёв (и с чем мы полностью должны согласиться):
Называть воровскую речь условной и тайной только потому, что она нам непонятна, так же наивно, как и называть иностранцев «немцами» потому только, что они не говорят на языке туземцев. Так же наивно предположение, что вор может сохранять конспирацию, разговаривая на своём «блатном языке». Воровская речь может только выдать вора, а не скрыть задумываемое им предприятие: на воровском языке принято обычно говорить между своими и по большей части в отсутствие посторонних.
То, что воровская речь не может служить для тайных переговоров, должно быть ясно, поскольку насыщенность её специфическими арготизмами не настолько велика, чтобы её смысл нельзя было уловить слушающему. Воровская речь полна слов и выражений, которые только слегка видоизменяют обычное русское значение, о смысле которых легко догадаться и которые нельзя объяснить простым «засекречиванием»…
Обычная речь вора так же естественна и не условна, как и речь представителя любой другой социальной группы. Законы развития всякого языка — её законы…
Воровская речь должна изобличать в воре «своего», доказывать его полную принадлежность воровскому миру наряду с другими признаками, которыми вор всячески старается выделиться в окружающей его среде, подчеркнуть своё воровское достоинство: манера носить кепку, надвигая её на глаза, модная в воровской среде одежда, походка, жестикуляция, татуировка…
Употребление воровского слова для снижения, вульгаризации своей речи доказывает, что говорящий не принадлежит к воровской среде… Общераспространённое мнение о воровской речи, искажающее настоящее положение вещей, основано на речи именно этих «блатыканных». Сниженность и вульгаризм воровской речи — особенность нашего восприятия. Она искажена с точки зрения нашей языковой системы, но в восприятии самого вора она носит «героический», приподнятый характер… («Черты первобытного примитивизма воровской речи», 1935 г.).
Действительно, за двадцать лет непосредственного общения с носителями воровского арго автор настоящего исследования пришёл примерно к тому же выводу, что и Дмитрий Сергеевич Лихачёв. Совершенно очевидно, например, что уголовно-арестантским жаргоном легко овладевают те, от кого преступник в первую очередь должен оберегать себя и свои секреты — сотрудники правоохранительных органов (особенно работники милиции и мест лишения свободы). Причём если оперативники делают это целенаправленно и сознательно, с целью борьбы против уголовного сообщества, то работники колоний и тюрем зачастую осваивают «феню», как говорится, «по ходу дела», просто общаясь с её носителями.
То же самое видно и на примере арестантов, которые не принадлежат к сообществу профессиональных преступников. Раньше таких зэков называли «фраерами», сейчас — «случайными пассажирами» и проч. Они очень быстро, находясь в местах лишения свободы с уголовниками-профессионалами, перенимают их речь, легко понимают всё, что те говорят. Язык же арестантского мира (являющийся обязательной составной частью жаргона преступников) вообще постигается следственно арестованным или осуждённым с первых же дней пребывания в местах лишения свободы — независимо от принадлежности к уголовной «братве».
Существует также совершенно нелепое убеждение, будто бы «блатной мир» заменяет в своём лексиконе «тайные» слова, как только они становятся известны уголовному розыску или обретают популярность в народе. Это далеко не так. Напротив, жаргон — достаточно устойчивая языковая система. Многие слова в нём сохраняются долгое время, даже на протяжении веков. Например, «лох» (простак; заимствовано из офенского), «бабки», «воздух» (деньги); «бутор» (ерунда, мусор, барахло); «вассар» (сигнал тревоги), «шмон» (обыск); «болдоха» (солнце; на дореволюционном арго также — беглый каторжник), «мусор», «мент» (сотрудник милиции, полиции, мест лишения свободы) и сотни других. Уголовнику глубоко начхать, знает ли работник угро значение тех или иных слов. Да и не может быть тайным язык, на котором общаются десятки тысяч людей!
Жаргон «блатного» мира следует воспринимать прежде всего как «профессиональный», связанный в большей степени со специфическим образом жизни «уркаганов», отражающий мировоззрение и быт профессиональных уголовников (а также арестантов, поскольку значительная часть лексики «воров» связана с местами лишения свободы).
Надо при этом подчеркнуть, что арго профессиональных преступников НИКОГДА НЕ БЫЛО ЗАМКНУТОЙ СИСТЕМОЙ. Даже дореволюционная «блатная музыка» была близка к народным говорам и диалектам, подпитывалась от них. Это совершенно понятно, поскольку любой «уркаган» попадает в преступное сообщество не из безвоздушного пространства. Он является уроженцем конкретного региона страны, и в его речи отражаются лексические особенности определённого наречия, диалекта. Уголовное арго включает (избирательно, конечно) подобные слова, выражения, фразеологические обороты, пословицы, поговорки и проч. в состав своей активной лексики, порою без изменений, часто — с незначительными изменениями, а бывает, вкладывает в них свой смысл.
Для подтверждения достаточно обратиться к лексике уголовного мира: «базлать», «баклан», «ботать», «крутить восьмерики» (восьмерики — жернова на мельнице), «бабки», «локш» и т. д. — всё это слова диалектные, которые уголовный жаргон перенял из говоров и диалектов великорусского языка. Кто желает убедиться в этом, пусть обратится к «Толковому словарю…» Владимира Даля, или к «Этимологическому словарю…» Макса Фасмера, или к сотням работ отечественных и зарубежных исследователей русского языка и фольклора.
Создание Гулага придало этому процессу заимствования более активный, массовый характер. С начала 30-х до середины 50-х годов «блатная феня» подверглась мощному воздействию, влиянию многочисленных русских диалектов и говоров, профессиональных арго, городского сленга; в неё проникли реалии изменяющегося общества, она не осталась в стороне от политики. Изучая уголовно-арестантский жаргон, мы можем найти в нём даже следы славянской мифологии, древнерусских сказаний, народных верований, крестьянского и городского быта! Несомненно, всё это понемногу впитывал в себя жаргон ещё и до революции. Однако качественные изменения в «блатной музыке» начинают происходить именно «благодаря» созданию системы ГУЛАГа и наполнению этой страшной империи миллионами разношёрстных обитателей из самых разных слоёв населения. Это в первую очередь — потоки «раскулаченных» крестьян из всех уголков России, носителей того самого живого великорусского языка, изучению которого посвятил всю свою жизнь Владимир Иванович Даль. Это — и дворяне, и священнослужители, и рабочие, и военные, и казачество, и совпартноменклатура… Каждый из этих «потоков» привносил в жаргон элементы своей лексики.
«Воровской» мир черпал из сокровищницы всех этих диалектов и наречий, «творчески перерабатывал» их. Со своей стороны, практически каждый арестант, отбывая огромные сроки наказания, легко усваивал «блатную феню», перерабатывая и обогащая её.
Мы возьмём на себя смелость сделать вывод: массовые репрессии в СССР привели к тому, что уголовный жаргон перестал быть замкнутой лексической системой, которую используют исключительно между собой и в своих целях профессиональные преступники. Значительно обогатившись за счёт просторечной и диалектной лексики, профессиональных арго, «блатная феня» в своём изменённом виде стала языком общения всех арестантов независимо от их «масти» и положения в лагерном мире. Позже это обстоятельство обеспечило жаргону проникновение из лагерей на волю и значительное влияние на язык свободного общества — как просторечный, так и литературный.
