Литмир - Электронная Библиотека
A
A

Меня осуждают строго, ни в чем не давая спуску. Я вам неприятен, и я знаю, что, выясняя причины такого отношения, могу навлечь на себя неприязнь еще более сильную; однако не только моя развязность, бестактность, нахрапистость, не только мои старания представить себя правдолюбцем или прозорливцем — хотя все это в какой-то степени и важно — роняют меня в ваших глазах. С чего бы это я вдруг вылез, почему не остался в общем строю? Почему привлек к себе внимание? Почему отныне я стою первым в списке ваших врагов? Я пожертвовал ради моего порока всеми преимуществами безвестности; я прибегнул к затейливому вымыслу и сделал все, чтобы обвести вас вокруг пальца; то и дело вас подначивая, скрывал собственную ничтожность и вместе с тем не давал вам поймать меня на противоречиях; согласитесь, я ловко усыпил вашу бдительность, ловко спутал карты — и если, к примеру, я признаю наконец, что мне ровным счетом нечего сказать, вы различите в моем тоне едва ли не гордость. Даже сейчас, помогая вам составить обо мне более ясное представление, я только усиливаю вашу враждебность: человек, решивший с должной отстраненностью исследовать собственные изъяны, кажется вам нескромным, вы не сомневаетесь, что я попросту щеголяю своей выдающейся проницательностью, и это вам тоже претит. Так что будь у меня хоть капля воображения, я бы давно перестал говорить о себе самом и переключился на любой другой предмет. Теперь я отчетливо вижу, какое жалкое впечатление вы могли обо мне составить, я прекрасно слышу, какие нелестные слова вы приберегли на мой счет, и чем больше лживых аргументов накапливаю в свою защиту, тем омерзительнее, тем зауряднее вам кажусь. Но горевать из-за того, что вас раздражает мое желание описывать собственную персону, да еще и уточнять детали этого описания, я не стану — ведь все, что я сейчас ни произнесу, наверняка будет сочтено проявлением высокомерия, всякая реплика, разбираю ли я мой казус с полной серьезностью или предпочитаю шутливый тон, будет равнозначна признанию себя виновным. Скажи я самую безобидную вещь, она прозвучит так, что вы меня непременно осудите. Вы считаете меня самозванцем, зазнайкой, провокатором, негодяем, кем еще? Бездельником, привыкшим бить баклуши, — вы больше не можете слушать мои россказни, вам противно каждое слово, исходящее из моих уст, это свыше человеческих сил. И все-таки повторяю: я не нахожу никакого удовольствия в том, чтобы делать себя объектом поругания, валяться в пыли у ваших ног; я, хотя это уже противоречит всякому здравому смыслу, предаюсь другому, совсем другому наслаждению, состоящему в том, чтобы говорить, — и, как видите, говорю себе и говорю.

Но подобно тому как наступает момент, когда самое буйное пламя съеживается, клонится вниз, чадит, мигает, а затем и вовсе гаснет, — так самый отъявленный болтун со временем чувствует все более сильную резь в глотке, его глаза, слишком долго не отрывавшиеся от глаз собеседника, в которых они тщились поддерживать блеск любопытства, внезапно мутнеют, он толком не знает, что ему говорить дальше и как говорить, он жаждет благодатной передышки, — и вот тогда в нем совершается нечто, чего он не мог предвидеть и на что его партнер давно перестал уповать. Он ловит себя на том, что втайне призывает к себе молчание, — молчание, которое его и ужасает, и влечет, как бывает всегда, когда приближаешься к чему-то притягательному и опасному, прельстительному и ужасающему, молчание, перед чьими строгими законами он не хотел склонить голову, всю жизнь люто их ненавидя, хотя и оставаясь связанным с ними какой-то гложущей тоской, — призывает вопреки тому, что ему по-прежнему мешают сделать первый шаг не до конца исчезнувшая гордость или благоговейный страх (и тут собеседник с радостным облегчением замечает в мучителе признаки усталости, предвещающие и его собственное скорое освобождение). Но может ли болтун, знающий о своем малодушии, надеяться, что надолго и с охотой задержится в этой мрачной пустынной стране, нелюбезной его сердцу? Он чем-то напоминает человека, убежденного, что им было сделано все для отвращения удара судьбы, но вынужденного признать: партия все-таки проиграна, проиграна окончательно и бесповоротно, — а принимая во внимание условия, в которых она завершается, ему не приходится гордиться даже тем, что он ее сыграл.

Итак, я умолкаю. Умолкаю, потому что меня опустошило столь долгое говорение: эти слова, слова, все эти мертвенные слова, которые, отзвучав, теряют, похоже, всякий смысл. Интересно, остался ли рядом хоть один человек? Какое-то время назад я почувствовал, что все мои слушатели, разочаровавшись и недоуменно пожимая плечами, давно разошлись и я продолжаю этот смешной и никчемный монолог в полном одиночестве, — но я в своей ребячливости утешаюсь мыслью о том, что сумел отыграться: ведь они навеки останутся в неведении, лгал ли я и тогда, когда утверждал, что лгу. Что я могу добавить? Я оказался не на высоте собственного порока; впрочем, я никогда и не хвастал, что мне такое по плечу. Но в общем и целом я добился того, чего хотел. Отвел душу, и не надо говорить мне, что мои труды пропали даром. А теперь я устал. Чего вы еще ждете? Сказано же: я больше никого не задерживаю!

ДЕТСКАЯ КОМНАТА

Болтун. Детская комната. Морские мегеры - i_002.jpg
© Editions Gallimard, 1960 (Louis-René des Forêts. La Chambre des enfants)

Звездные часы одного певца

I

Я, присутствовавший лишь на двух из тех двадцати спектаклей, когда его голос был самым прекрасным голосом нашего столетия, не берусь объяснить здесь чудо, позволившее безвестному музыканту внезапно, пусть и на краткое время, стать обладателем поразительно широкого певческого диапазона, благодаря чему он получил возможность заниматься небывалой вокальной акробатикой: с легкостью перелетать через гигантские интервалы, брать и наверху, и внизу труднейшие ноты и, в зависимости от требований роли, с равным успехом исполнять партии баса, баритона и лирического тенора. Все это, говорили тогда, выглядит так, будто гортань нашего певца претерпела органическое перерождение — вероятно, на клеточном уровне, — придавшее ей необычайную эластичность, которая и сохранялась вплоть до конечной фазы заболевания. Гипотеза крайне фантастическая, хотя ее подтвердил в беседе со мной сам больной, — но даже если согласиться, что этот странный случай находит таким образом чисто физиологическое объяснение, все равно без ответа остается целый ряд вопросов, и в первую очередь следующий: почему этот певец сумел предложить столь глубокие и правдивые интерпретации партий Дон Жуана, Отелло и Каспара, что затмил всех своих предшественников, бесконечно более опытных и давно признанных публикой? Должны ли мы думать, что иная болезнь не просто поражает организм, но, воздействуя на прежде аморфную натуру подобно удару тока, захватывает все сферы восприимчивости и может пробудить в посредственном артисте почти сверхчеловеческие способности?

Впрочем, я не собираюсь давать обзор теорий, ставивших целью так или иначе разгадать загадку его непродолжительной оперной карьеры, — все они плохи уже тем, что бесконечно далеки от величественной и таинственной сути происшедшего, и хотя их авторы оказались не в силах объяснить удивительные свойства этого голоса даже с технической точки зрения, еще больше можно осудить их за то, что ради изучения природного явления они пожертвовали фигурой самого артиста, с которым мне, напротив, посчастливилось сблизиться в один из важнейших моментов его личной жизни. Но сначала, чтобы сделать дальнейшее изложение более понятным, нужно в нескольких словах напомнить подробности его головокружительного восхождения к славе.

Фредерик Мольери, сын француженки и итальянца (его отец торговал вином в Болонье), рано обнаруживает живое пристрастие к театру, куда часто ходит без ведома родителей; они же, с основанием или без основания, постоянно журят его за нерадивость и легкомыслие. Как случается иногда с талантливыми, но лишенными твердого руководства и нерешительными от природы детьми, он ничего не делает для развития своих дарований и то ли по недостатку храбрости, то ли по беспечности даже не пытается завязать отношения с актерами, которым аплодирует каждый вечер, ибо во всем полагается на везение, а собственные усилия не ставит ни во что, — фатализм, делающий понятным многое из того, что с ним случилось позже, равно как и его полное равнодушие к неудачам. По просьбе родителей, бесхитростно пытающихся отвратить сына от увлечения, мешавшего, как они считали, занятиям в школе, дядя Фредерика, скрипичный мастер, дает ему первые уроки игры на скрипке и на гобое. Через два года юношу принимают в местный оркестр, где, в зависимости от концертной программы, он поочередно играет то на одном, то на другом инструменте, отдавая явное предпочтение последнему, который вскоре осваивает самым блестящим образом.

19
{"b":"253165","o":1}