Излишне прослеживать здесь все этапы его карьеры оркестранта: он мог бы ею только гордиться, но почему-то умышленно прятался в тени. Никогда он не дает согласия выступить перед публикой иначе как среди таких же безымянных музыкантов, неоднократно и с весьма показательным упрямством отказывается играть соло или даже в небольшом ансамбле, где ему до какой-то степени принадлежало бы первенство, — и это нежелание выделяться делает достаточно правдоподобной, если не доказанной, гипотезу, согласно которой Мольери, направляемый чем-то вроде тайного предчувствия, сберегал себя для того дня, когда благодаря нежданному случаю смог предстать перед потрясенными слушателями во всем блеске другого своего дарования, ранее не известного никому, за исключением единственного человека, игравшего во всей этой истории, как мы увидим, немаловажную роль.
Спустя несколько лет мы встречаем его во Франкфурте: он уже зачислен в один из наиболее знаменитых филармонических оркестров Европы и в ближайшее время должен совершить свой замечательный подвиг. Далее все происходит примерно так, как в плохих киносценариях. Гастрольная афиша труппы, с которой он отправился в поездку, включала, наряду с серией концертов, чередующиеся представления «Дон Жуана» и «Волшебной флейты». Здесь нужно упомянуть, что Мольери попросил у дирекции разрешения присутствовать на сцене в числе тех музыкантов, которые, как «настоящие актеры», то есть в гриме, костюмах и париках, должны увеселять гостей на празднике у Дон Жуана в конце первого акта, — и получил согласие. Заметим также, что прежде он никогда не обращался с просьбами подобного рода.
Незадолго до начала увертюры обнаруживается, что исполнителя главной партии нет на месте; кто-то отправляется его разыскивать и вскоре приводит — к великому облегчению импресарио, не имевшего в запасе дублера. В общей суматохе, всегда творящейся перед поднятием занавеса, никто не обратил внимания на странную походку и беспорядок в одежде артиста, которого не слишком церемонно затолкали в гримерную. Никому не бросились в глаза и подозрительные синяки на его бледном, мертвенном лице, тут же искусно закамуфлированные слоем пудры и румян. И вплоть до конца первого акта зрители видели на сцене обычного Дон Жуана — веселого соблазнителя, дышащего искрометной страстью. Важно напомнить: по мнению всех присутствовавших на этом незабываемом спектакле, венский певец тогда превзошел самого себя и чистотой пения, и силой актерской игры. Тем не менее некоторые зрители — наверно, чтобы выместить раздражение, ведь чуть позже в этот день их надули, да еще так унизительно, — корили его за то, что он с чрезмерным, даже, можно сказать, тягостным правдоподобием изображал человека, которому отуманили голову вино и чувственные наслаждения, и что он извратил смысл драмы, всячески акцентируя исступление своего героя — конечно, безбожника и распутника, но все же гордого дворянина, не способного настолько забываться и в минуту разгула. Дирижер со смехом пожаловался, что ему пришлось гнать оркестр во весь опор, еле поспевая за певцом, отдавшимся своему порыву и как будто впавшим в транс, — особенно в последних сценах, когда тот совсем перестал следить за его указаниями и, утратив ощущение реальности, старался сбросить с себя путы своей роли.
Ну а наиболее привилегированный зритель, который находился прямо на сцене и к тому же основательно знал партитуру, ну а Фредерик Мольери — что мог подумать он, видя, как много вольностей допускает знаменитый артист? Разглядел ли он за преувеличенными жестами певца нечто сомнительное, отчего тот приобрел не слишком симпатичный вид спотыкающегося пьянчуги, только что вышедшего из дверей кабака, и, если так, вправе ли мы заключить, что Мольери предвидел дальнейшую катастрофу и выгоды, какие она сулила ему лично? Чего не знаем, того не знаем: вполне вероятно, что он без всякой задней мысли наслаждался трактовкой роли, во многих отношениях близкой к той, которую вскоре изберет сам; может быть, он вообще ничего не почувствовал.
Можно ли удержаться от того, чтобы не представить себе этот самый важный, если оценивать задним числом, момент его карьеры, непосредственно предваривший, как нам известно, ее блистательное начало? Сидя на балконе, Мольери, только что принимавший участие в исполнении знаменитого менуэта, скорее всего, даже не догадывается, что ему вот-вот предстоит сделать решающий шаг, однако едва начинает падать занавес, скрывающий от зрителей Дон Жуана, который стоит среди опустевшего сада не в надменной позе вольнодумца, презирающего громы небесные, но с виновато понуренной головой, — опережая тем самым дальнейшее и лишая своего персонажа героического достоинства, — как знать, может быть, именно тогда изумленный Мольери обнаружил, что актер перестал играть, может быть, раскаты грома, сопровождающего последние такты, прозвучали для него призывом попытать удачи…
Как только занавес опускается, шатающегося Дон Жуана подхватывают Лепорелло и Дон Оттавио, вынужденные препроводить его в гримерную, где тот буквально валится с ног, проклиная на все лады негодяев, будто бы напавших на него перед спектаклем. Вызывают дежурного врача, но певец раздраженно его отталкивает и кое-как добредает до сцены, чтобы явиться перед аплодирующими зрителям. Во время третьего вызова он с милым бесстыдством кафешантанной звезды рассылает во все концы зала воздушные поцелуи и, видимо, просто не понимает, какое скверное производит впечатление, — ибо вслед за тем, в отчаянном напряжении сил, широко расставляет руки, как будто хочет обхватить громадный шар, опускается на одно колено и явно собирается выкинуть еще какой-то фортель, когда упавший занавес пресекает наконец это неприглядное кривлянье.
Спустя мгновение еле живой певец опускается на подставленный стул: глаза его полузакрыты, губы дрожат, а на расспросы друзей он только огрызается, громко всхлипывая. Что же произошло на самом деле? Распространился слух, будто в момент выхода на сцену он был пьян, но никто не смог официально удостоверить, что видел его в тот вечер нетрезвым, да и не такой это был человек, чтобы даже случайно напиться до бесчувствия; несколько синяков, обнаружившихся на его лице после того, как был смыт грим, могли бы, пожалуй, вызвать доверие к его собственной версии, согласно которой он подвергся на улице нападению каких-то неизвестных и был жестоко избит, — однако упорное нежелание певца отвечать на любые вопросы, касавшиеся предполагаемого нападения, и отказ подать жалобу в полицию делали эту версию крайне сомнительной. Впрочем, не так уж важно, какими были истинные причины срыва: здесь нас интересует лишь то, что, невзирая на все мольбы импресарио, артист объявил, что не в состоянии петь партию до конца, и тут же получил от врача свидетельство о нетрудоспособности.
Вообразим теперь смятение импресарио, оказавшегося перед нелегким выбором: либо, полагаясь на удачу, доверить партию другому певцу (но кому? кто осмелится взять на себя столь почетную и в то же время столь рискованную роль?), либо выйти на сцену, принести извинения рассерженным зрителям и вернуть им деньги за билеты. Как случается подчас в трудных ситуациях, когда любое решительное действие чревато неприятностями для того, кто его совершает, импресарио, вместо того чтобы спокойно подумать, как спасти положение, начинает слушать советы, сыплющиеся со всех сторон, и не может последовать ни одному из них, — так что антракт давно кончился, а он все еще колеблется, труппа же продолжает судить и рядить об этом происшествии, способном всерьез повредить успеху турне. Именно тогда к режиссеру робко приближается один из скрипачей, игравший на сцене вместе с другими оркестрантами и потому еще не снявший красивого шелкового костюма.
— Вообще-то у нас есть Мольери…
— Мольери? — переспрашивает режиссер. — Что еще за Мольери?
— Гобоист из нашего оркестра, но он восхитительно поет.
— Мольери? Вы смеетесь надо мной?
— Что вы, ни в коем случае!
И скрипач рассказал о том, как вчера, во время их совместной прогулки по берегу Майна, Мольери внезапно забежал за куст и пропел несколько пассажей из «Дон Жуана», безупречно подражая то голосу Л., заболевшего певца, то голосу Н., сегодняшнего исполнителя партии Лепорелло.
