— Непременно следовало включить его в книгу, — сказала я. — И Стива Стрэчмена тоже. И дворника, Джеймса Уилера. И Дона Кэрролла. Всех.

— Отвлекающий маневр, — отозвался Торп и снова усмехнулся, выжидающе глядя на меня. — Отвлекающий маневр, верно?

— Может, и так, но каждому из них, если приглядеться, стоило посвятить по главе. Мне сегодня пришло на память то, что вы как-то раз сказали, когда мы в институте проходили «Брайтонский леденец».

— Гм-м?

— Мы обсуждали Пинки, золотые короны на красных креслах у него в гостинице. Кто-то поднял руку и спросил: «Зачем Грэм Грин тратит столько времени на Пинки, он же второстепенный герой?» А вы ответили: чтобы написать по-настоящему хорошую книгу, мало развивать образы главных героев. Следует хорошенько прописать и второстепенные. Когда читатель закроет книгу, в его памяти должны остаться не только главный положительный герой и главный отрицательный герой. Читатель должен запомнить каждого, кто хоть раз появился на страницах.

Торп озадаченно поскреб макушку.

— Я так сказал?

— Дословно: «Такова сама жизнь. В ней важны не только главные действующие лица и крупные события, но все, всё и вся».

— Да-да, — кивнул Торп, — что-то такое припоминаю.

— Вы и сейчас в этом убеждены?

— Не думаю, чтобы я вообще когда-нибудь был в этом убежден. Вероятно, ляпнул, чтобы заполнить паузу.

— Ну а я по дороге сюда размышляла о ваших словах. Если для книг они, возможно, и справедливы, то для жизни — нет. Взять меня — скоро сорок стукнет, а я по пальцам могу сосчитать людей, которые имеют для меня значение.

— И кто же они? — осведомился Торп.

— Лила, разумеется. Родители. Питер Мак-Коннел. Генри. — Я помедлила. — Вы.

— Я?

— Мне было всего двадцать, когда я прочла вашу книгу. И поверила каждому слову. Вы написали историю моей жизни, а я ведь даже еще не начинала жить. Вы сказали, что у меня нет цели, но как вы могли судить? Я была еще так молода, а вас считала умным, всезнающим. Вы изучали меня внимательно, как никто другой, и с каким живым интересом! Вы заглянули мне в душу и поняли, лучше чем кто-либо, какая я на самом деле, — так я думала. Не слишком умно с моей стороны. Да, я виновата наравне с вами — или даже больше, — что превратилась в девушку из вашей книги.

— А еще я писал, что ты умница. — заметил Торп, — и красавица. И что ты пылкая натура.

— Не помню такого.

— Писал, писал.

— Вы называли Лилу «хорошей дочерью».

— Верно, но я же не называл тебя плохой дочерью.

— А в этом нужды не было.

Торп глянул на настенные часы и обернулся к окну. Я проследила за его взглядом. Мгновение спустя в окне моей прежней спальни промелькнула чья-то тень. Опустилась штора, погас свет.

Торп встал, щелкнул выключателем на стене, и комнату залил свет.

— Прости, — сказал он, оглянувшись на меня.

— Что?

— Она опускает штору и выключает свет всегда в одно и то же время. В двенадцать сорок пять. Хоть часы проверяй. И тогда я включаю у себя свет. Игра такая. Мне нравится думать, что она замечает, как у меня зажигается свет, — словно мы с ней исполняем некий танец, этакое беззвучное общение. А поднимается штора каждое утро в пять минут восьмого. Кроме воскресений. По воскресеньям она отодвигает штору в половине седьмого, в четверть восьмого выходит из дома и отправляется в собор Святого Павла. По будням она одевается стильно: облегающие черные платья, черные сапоги, элегантные шарфы. А по воскресеньям, к мессе, напяливает мешковатое желтое пальто. Каждое воскресенье без исключений, независимо от погоды.

— Может, в церкви холодно? — предположила я.

— Холодно.

— Вы ее туда провожали?

— Это церковь. Двери открыты для всех страждущих, верно? Просто мне было любопытно. Она живет одна, я и решил, что на службе она тоже будет одна. Как бы не так! Она там встречается с одним парнем, хромым, и они сидят рядышком в заднем ряду.

— Что еще вы про нее раскопали? День рождения? Любимый цвет? Первое разочарование?

— В том-то и дело! — воскликнул он. — Мне не нужно копать. Я вставил ее в свой роман и все придумываю сам.

— А в один прекрасный день она возьмет и прочтет вашу книгу.

— Ну, это большой вопрос. Я даже не знаю, удастся ли ее издать. Кому нужен роман от автора криминальной документалистики, да еще о любви?

— Значит, книга о любви?

— Да. Устал я от крови. Хотелось написать о чем-то красивом, что я сам испытал. Ведь в книжках про убийства я сторонний наблюдатель, не участник.

— А как же «Во второй раз — просто чудо»? Вроде бы про любовь.

— Такой же фарс, как и мой брак. Нет, эта — о настоящей любви. Не о плотской, а о той, что гораздо глубже. Такая любовь живет, даже не получая ответа. Она может длиться вечно и не требовать ничего взамен. Трагическая любовь, если угодно.

— Больше смахивает на одержимость.

У Торпа дернулся левый глаз. Самую малость, но я заметила. Значит, его задело. Значит, на этот раз жгучей болью отозвались не его, а мои слова. К моему удивлению, радости это не доставило, даже захотелось взять слова назад. Возможно, в этом главное зло книг: что написано пером, не вырубишь топором.

— А женщина, что живет в твоем бывшем доме… — снова заговорил Торп. — Я видел, как она играет на пианино, принимает гостей, ходит в церковь, но ни разу не видел ее с книгой в руках. Даже если мне удастся опубликовать роман, пусть даже он станет гвоздем сезона, шансы, что она его прочтет, я бы сказал, крайне невелики.

— А если все же прочтет? Узнает в героине себя?

Торп, засунув руки в карманы, повернулся ко мне лицом и снова опустился на свой табурет.

— Давно хотел тебе кое-что сказать, да все как-то к месту не приходилось.

Господи, что теперь? Что у него на уме? Пора с этим кончать. Уйти и никогда не возвращаться. Отныне — новые главы, иной сюжет. Моя история.

— В Лос-Анджелесе есть один человечек, — начал Торп, — Уэйд Уильямс. Мою книгу он прочел еще школьником, а теперь он у нас знаменитый голливудский продюсер. И хочет снять экранизацию истории Лилы.

Чего-то подобного я и ожидала. В художественной литературе герои имеют обыкновение кардинальным образом преображаться к финалу, однако в жизни люди редко меняются. Что угодно с ними делайте, но в самых существенных своих проявлениях они останутся теми же. Я развернулась, чтобы уйти.

— Погоди. — Торп положил руку мне на плечо. — С тех самых пор как я начал писать, моей голубой мечтой было увидеть одну из моих книг на большом экране.

Я была уже в дверях. В коридоре стоял какой-то странный душок — опять эти ванильные свечки.

— Я уже практически подписал контракт, — крикнул мне в спину Торп, — но тут появилась ты. И я сказал ему «нет».

Я замерла на месте. Медленно повернулась. Мне нужно было видеть его лицо, чтобы понять, врет он или говорит правду.

— Не знаю, насколько это для тебя важно, — добавил Торп. — Мне просто хотелось, чтоб ты знала — фильма не будет. И вообще, я больше не намерен распространяться об этой книге. Куда бы ни пришел, все только о ней и талдычат, — всегда о ней, никогда ни об одной другой. Долго эта книга тешила мое самолюбие. Но теперь я хочу, чтоб ты знала: с ней покончено.

Я прислонилась к дверному косяку. По противоположной стене, изгибаясь, бежала трещина. Она начиналась у потолка и наискосок спускалась к столу. Каждый дом в городе может ими похвастаться. Дом, где я выросла, тоже. После очередного землетрясения мама делала обход, высматривая красноречивые линии на стенах и полах. Девчонкой я была уверена, что однажды дом просто-напросто разломится пополам.

— С чего вдруг? — спросила я Торпа.

— Я не хотел оскорбить твоих чувств этой книгой. Но на мне словно шоры были. Все, что я видел, — это свой шанс, свою возможность вырваться из института и заняться тем, о чем мечтал как безумный. Я до исступления жаждал стать писателем. Ничего другого для меня не существовало… Словом, прими это как извинение. Хотя и запоздалое. Но поверь, Элли, я знаю, как виноват. Прости. Вот, собственно, и все, что я собирался тебе сказать.