Мы быстро уточняем место и время атаки и расстаемся.

Атака нашего батальона была столь внезапной, что немцы, яростно отстреливаясь, сразу отошли по скату долины за серпантин дороги, что вела к Берндорфу. Одна из рот перевалила даже насыпь, но попала под пулеметный огонь и тут же контратакой противника была отброшена назад. Так и продолжался бой: немцы по одну сторону дороги, мы — по другую. Неподалеку от рот в промоине с крутыми стенками расположился наш штаб.

К вечеру погода совсем испортилась. Небо заволокло тяжелыми облаками. С гор потянуло холодом. Заплясали снежинки.

Неожиданно сверху посыпались камни, вслед за ними скатились два человека: немец и наш солдат с автоматом.

— Товарищ командыр, — выступил вперед солдат, — рядовой Кудайбергенов брал «язык». В том лесу брал. Что будем делать с фрицем, товарищ командыр?

Широкоскулое смуглое лицо солдата распалено. Он тяжело дышит, из-под шапки, оставляя след, стекают струйки пота.

Немец тоже небольшого роста и тоже чернявый, но, в противоположность Кудайбергенову, плечист. Ему лет тридцать. Он без шинели. Куртка распахнута. На месте двух вырванных с мясом пуговиц виднеются серые лоскутки подкладки.

— А где его оружие?

— Сержант автомат брал, — охотно отвечает Кудайбергенов. — Говорил: веди так. Еще был у «язык» кинжал, я его брал. Никому не давал. Мой трофей, товарищ командыр.

Он протягивает тесак в металлических ножнах, с массивной ручкой. На широком хромированном лезвии готическая вязь надписи.

— Ну, раз трофей, то бери. Авось пригодится.

Нож пошел по рукам. Его разглядывают, пытаются прочитать гравировку, пробуют на палец. Конец ножа как жало, кто-то даже руку порезал.

— Найдите место, — говорю я Артемьеву, — где можно допросить пленного. Да заодно сообщите о нем в штаб полка.

— Есть! — охотно откликается продрогший сержант. — Мы уже нашли. Вот в том доме никого нет.

Домишко отбился от селения и возвышается на косогоре. Перебежками, один за другим направляемся к нему.

Впереди Артемьев, потом немец, за немцем Кудайбергенов. Мы уже у порога, как вдруг — нарастающий свист мины.

— Ложись! — кричу во весь голос. Артемьев толчком распахивает дверь и успевает вбежать в дом. Немец нерешительно останавливается, приседает. Кудайбергенов, подскочив к нему, ловким приемом сбивает с ног и падает на пленного, прикрывая его собой.

В то же мгновение свист завершается оглушительным взрывом. В нос бьет запах взрывчатки.

— Вперед! — опять кричу и вижу, как Кудайбергенов вскакивает, хватает немца за руку и увлекает в дом.

— Майн гот, майн гот, — шепчет побелевшими губами немец.

— Ты не Бога благодари, благодари Кудайбергенова, — замечает Артемьев. — Не он, так отдал бы ты Богу душу. А теперь для тебя война позади. Остался жив. Скоро и домой вернешься. Ферштеен?

— Гитлер капут, — произносит в ответ пленный.

По дому защелкали пули. Зазвенели стекла, со стен посыпалась штукатурка. Мы все нырнули в каменный подвал.

Тускло светит плошка. В дальний угол забились две женщины: мать и дочь. На руках у молодой женщины ребенок в одеяльце. Женщины испуганно смотрят на нас.

— Не бойтесь! Никто вас не тронет, — говорю им и жестом стараюсь подкрепить слова.

Понимаю, что обстановка для допроса немца неблагоприятная. Но не выгонять же под пули женщин с ребенком! Связисты уже устроились у входа, тренькают звонком, проверяют связь.

При виде гитлеровца женщины настораживаются. Еще теснее прижимаются друг к дружке. И даже ребенок затихает.

Немец немногословен. Ответы его коротки, чеканны. Догадываюсь, что говорит он не все, скрывает.

— Откуда сам? Кем был до армии? — задаю вопрос.

Отвечает: из-под Мюнхена, владелец колбасного дела. И отводит тяжелый взгляд. Невольно смотрю на его руки. Они сильные, короткопалые.

Появился старшина с термосами. В воздухе поплыл густой запах наваристых щей. Это раздражает: с утра ничего не ели.

Женщинам первым наливают в миски щи.

— Корми своего фрица, — говорит старшина Кудайбергенову, наполняя котелки дымящимися щами.

Подает буханку. Солдат достает из-за голенища трофейный нож, чтобы нарезать хлеб.

— Стой, Юлдаш! — командует старшина. — Спрячь тесак! Не погань хлеб.

И вытаскивает из кармана складной охотничий нож.

— Режь этим.

Немец ест торопливо, громко чавкает. У него шевелятся уши и складки кожи.

— Зачем спешишь? Уй, нехорошо, — укоряет его Кудайбергенов. — Спешить не надо. Ест мало-мало надо.

Немец отрывается от котелка, смотрит на солдата, вытирает рукой капельку под носом, сметает крошки хлеба с мясистых губ.

— Гут, — бросает он и снова продолжает чавкать.

Настойчиво звонит телефон.

— Ну, где там ваш фриц? — спрашивает начальник разведки. — Батя уже дважды о нем справлялся. Приказал немедленно доставить.

Я собирался отправить пленного со старшиной. Но старшине еще нужно попасть в роту, возвращаться будет не скоро.

— Фрица пусть Кудайбергенов доставит, — говорит старшина. — А для порядка руки ему свяжи.

— Зачем вязать? Не надо вязать, — возражает солдат. — Кудайбергенов сам его в плен брал, сам доставит.

— Хорошо, — соглашаюсь я. — Собирайтесь.

Все же немцу связывают руки тесьмяным ремнем.

Объясняю солдату путь к штабу полка. Предупреждаю, чтобы был осторожным и внимательным.

— Зачем так говорить, товарищ командыр? Кудайбергенов осторожный. И пуля его не возьмет, и мина не возьмет. «Кудайберген» по-казахски — Богом дан. Ничего не может случиться. — Смуглое лицо солдата расплывается в улыбке, обнажая плотный ряд белых зубов. — Пойдем, фриц.

Оба покидают подвал. Уходят в ночь. Спустя немного подвал будоражит телефонный звонок.

— Ну, где же ваш фриц? — кричит начальник разведки полка. — Батя уже из-за него стружку снимал!

— Повели уже, — отвечаю. — Сейчас доставят.

Через час опять звонок, и опять разведчик ругает меня.

— Вы что там, шутить изволили? — слышу рокочущий басок командира полка. — О «языке» генералу доложено.

У меня на лбу выступает испарина. Притихли солдаты-телефонисты. В их взглядах я читаю недоумение: куда мог деться Кудайбергенов со своим немцем? По времени пленный уже должен быть доставлен.

Не выдерживая, звоню разведчику. Прошу его сообщить, как только приведут «языка».

— Ладно, — недовольным голосом отвечает. — Позвоню.

Медленно ползет время. Нет ни комбата, ни Третьякова. Белоусов ушел на позицию, а Иван у артиллеристов. Они бы хоть советом облегчили душу.

— Артемьев, — не выдерживаю я. — Берите двух солдат и проверьте дорогу. Дойдете до штаба — позвоните.

Сижу у телефона, то и дело бросая на него взгляд. Никто из нас не спит. Не спят и женщины. При каждом нашем слове, телефонном звонке они вздрагивают. Настороженно смотрят. Изредка плачет ребенок.

Наконец звонит Артемьев: все осмотрел, следов каких.

В томительном ожидании прошла ночь. На рассвете солдаты нашли куски порезанного тесьмяного ремня, которым связывали руки немцу. Потом нашли Кудайбергенова. Он лежал у сосны. Обхватив руками ствол, пытался подняться. Рядом на земле немецкий тесак. Тот самый, что показывал нам солдат накануне.

Лезвие его было в крови. Сквозь следы крови проступает готика: «Все для Германии».

— Просил… фриц… развязать… Убежал, — беззвучно выдохнул солдат. И опять впал в беспамятство.

— Добрая душа ты, Юлдаш, — покачал головой Артемьев.

Узнав о побеге немца, командир батальона приказал немедленно сменить место штаба. И едва мы это сделали, как на дом обрушился бешеный налет. Потом мне говорили, что будто бы вышедшую из подвала женщину немецкие мины застали во дворе.

Каждое селение в Австрии приходилось брать с боем. Вспоминаю одно из них. Гиллендорф или Герндорф? Одним словом, с окончанием «дорф» — деревня.

Днем из штаба полка позвонили:

— Разведать село. Уточнить, занято ли оно противником. Результаты доложить к исходу дня.