В этом артисте-карьеристе, искательном и жаждущем успеха, есть что-то не располагающее сердца зрителей.
Он сгорал от ревности.
Чего-чего не делал он. Жизнь его висела на волоске каждую секунду.
Он ставил её на риск невероятный.
И ни разу, ни разу ему не удалось добиться от толпы того, что лучше всякого урагана аплодисментов, — момента мёртвого молчания. Когда сердца всей толпы бьются и замирают в один такт с сердцем артиста.
Он играл с быками как никто.
Заставлял быка гнаться за собой пол-арены, но гнаться так, что его пятки почти касались морды быка.
А Квинита в это время, повернув голову, со смехом смотрел на «торо».
Он садился на стул и ждал быка, чтоб воткнуть ему бандерильи.
Три убитых им быка были великолепными ударами.
Но ни разу гром аплодисментов не сменился гробовой тишиной, и гробовая тишина вновь ураганом аплодисментов, как во время «игры» Чикитто.
Артист не мог «захватить» публики.
Наконец, на четвёртом быке Квинита рискнул на то, на что не рискует ни один артист.
Он взял чужие трюки.
— А! Вам нравится, как играет с быком Чикитто! Вам нравится, как бьёт Мазантини.
Он решил дать сразу и Мазантини и Бомбита-Чико.
Это было самое ужасное, что только я видел на бое быков.
Добрых десять минут этот человек, ища аплодисментов, был буквально в пасти у смерти.
Не обладая юркой фигурой Чико, он выделывал с быком все те безумства, которые делает тот.
Он довёл-таки публику До ужаса, и она завопила ему, как Чикита:
— Mata! Mata!
И он заставил её замереть и замолкнуть в ужасе, когда нанёс «удар Мазантини».
Лучше, чем Мазантини! Он нанёс удар только тогда, когда рога были у него под мышками.
Лёд был сломан.
Цирк дрогнул от рукоплесканий.
Овация была бешеная.
Квинита обходил арену, бледный, как полотно, как смерть, но, улыбаясь сладкою улыбкой на дрожащих губах, — кланяясь, протягивая к публике руки, подогревая овацию, делая её бесконечной!
Бомбита приступил к своему последнему быку.
А Квинита всё ещё ходил и раскланивался, выманивая новых аплодисментов.
Бык порол лошадей, кидал за барьер тореадоров, носился мимо него.
Публика кричала ему:
— Берегись! Берегись!
А он всё ещё ходил и кланялся, подогревал овацию, вымаливая новые аплодисменты.
Так люди заняты вопросами самолюбия даже в двух шагах от смерти.
Какое забавное животное человек!
Игра жизнью
Первый весенний бой быков. Целых два дня праздника!
Это началось в Страстную субботу
В пять часов вечера вся Севилья, — всё, что есть богатого, бедного, нарядного, убогого, — ехало, шло, летело, тащилось за город посмотреть быков, предназначенных для боя в Светлое Христово Воскресенье.
Перед закатом небо окрасилось в нежные зеленоватые тона. Лёгкими воздушными, призрачными розовыми полосами плавали облака.
Трава издавала сильный запах, вкусный и опьяняющий, как молодое вино.
Кругом стелились луга.
За загородкою, окопанной широкой канавой, паслись быки.
Их хозяин, дон Карлос де Отаола, бравый старый испанец, с великолепными усами, ходил среди публики и принимал поздравления.
— Превосходные быки!
Настоящие чудовища.
Какие-то огромные четырёхугольные ящики на крепких и могучих ногах. С головами мамонта. С рогами, как бивни слонов.
И тихий печальный звон неумолчно раздавался над стадом.
Звон огромных колоколов под шеей у каждого быка.
Словно звонят к траурной мессе по самим себе.
Вокруг всё было загромождено щёгольскими экипажами, колясками, брэками. Обмахиваясь веерами, в чёрных мантильях, — севильянки щебетали, как птицы, болтали, смеялись, принимали визиты.
Словно стая чёрных птиц слетелась на луг в ожидании бойни.
Гарцевали кабальеро. Испанцы, действительно, красавцы-наездники. На великолепных андалузских лошадях.
— Монтес! Монтес!
Все взоры обратились на молодого человека. который лёгкой, грациозной походкой подходил к загородке посмотреть на быков.
В чёрной шляпе, в короткой куртке, в сильно вырезанном жилете, без галстука. Рубашка была застёгнута двойными запонками из крупных брильянтов.
Брильянты горели в воротнике, на груди.
Это был Монтес, восходящее светило тореадор. Любимец знати, любимец нищего предместья Триана, откуда он вышел, любимец женщин, — любимец всей Севильи.
Он любезной улыбкой, не дотрагиваясь до шляпы, отвечал на поклоны со всех сторон и, рисуясь, красивый, смотрел на быков.
Рядом со мной молодая англичанка щёлкала кодаком, снимая стадо и толпу.
— Сударыня, — обратился я к ней, — смотрите — тореадор!
Она покраснела от радости.
— Тореадор? Благодарю вас!
И навела свой кодак
Монтес оглядел её, — она была очень элегантна, — благосклонно улыбнулся, кивнул головой и позволил себя снять.
Он стоял молодой, здоровый, рисующийся, полный сознания своей красоты, силы и успеха.
Думал ли он, что завтра в это время будет лежать раненый насмерть?
Что этот чёрный бык, единственный чёрный, без отметин бык в стаде, — его судьба!
Вечер, тёплый и мягкий, сходил на землю. Из апельсинной рощи неподалёку ветер приносил сладкий аромат распускающихся цветов.
А толпа всё не расходилась, любуясь на быков, обсуждая их достоинства, предвкушая наслаждение, которое они доставят завтра.
Словно стая щебечущих птиц, слетевшаяся на зелёный луг.
Солнце заливало цирк. и четырнадцатитысячную толпу, которою чернели его ступени.
Сверкали белые мантильи дам. Там, здесь зелёным, красным, жёлтым, оранжевым пятном горели на солнце шёлковые шали в ложах. Словно стаи огромных бабочек, облепили чёрные ступени цирка и трепетали на солнце своими разноцветными крыльями веера севильянок.
Толпа галдела, шумела, кричала, хохотала, аплодировала и свистала.
Словно рёв моря, то набегающего, то убегающего от берега.
Бой был трудный.
Самому великому Бомбита, лучшему из тореадоров Испании, — из пяти не удался ни один бык, ни один удар.
14,000 свистков сыпалось на его голову.
На его бритом, бабьем лице было написано раздражение, злость невероятная.
Он страдал ужасно. Под дождём, под градом свистков.
Старался вызывающе, презрительно смотреть на свиставшую толпу, — делал ей знаки:
— Сейчас! Сейчас!
С бешеной злостью всаживал шпагу в шею быку.
И снова свист, ураган свиста поднимался над цирком и падал на голову бедного тореадора.
Он не мог нанести смертельного удара.
Бык с торчащей в шее шпагой — снова кидался на матадоров.
И цирк ревел:
— Ole, toro!
«Браво, бык!».
Дон Карлос де Отаола, сияющий, ликующий, раскланивался, как автор, как композитор, как творец, из ложи алькада, прижимая шляпу к сердцу. И едва успевал отвечать на рукопожатия приходивших в ложу поздравить его с успехом.
— Браво, бык! Браво, бык! — гремело над цирком.
— Сегодня день быков! — с досадой воскликнул мой сосед, офицер-кавалерист.
Антонио Монтес пал на первом же быке.
Бык попался «весельчак».
Он решил поиграть перед смертью.
Правда, он долго не хотел выходить на арену.
Но зато когда вышел, — вышел!
— Так и следует! Так и следует! — с восторгом пояснял мне любезный сосед, путаясь во французском языке: это щенок, а не бык, который выбегает сразу… Но бык, который бык… Вы понимаете?.. Бык, который знает, что такое бык… Ну, словом… Бык! Бык неохотно идёт! Зато!..
Сторожа долго кричали, вопили, махали шляпами, хлопали ладонями по открытой двери, — пока бык, «понимавший своё дело», соблаговолил появиться.
Выбежав, он остановился, как вкопанный, как статуя.
Красавец, с крутой шеей, с огромным зобом, с колоссальными рогами, которые, извиваясь, расходились далеко друг от друга.
Остановился, ослеплённый солнцем, оглушённый рёвом.
Он как будто говорил:
