— Постойте! Постойте! Дайте разобраться, в чём тут дело.
Вдали какие-то пёстрые люди преглупо прыгали и пренадоедливо махали какими-то цветными плащами.
— А! Вы вот как!
Бык нагнул голову, заревел и огромными прыжками ринулся на них.
— Прежде всего их нужно всех перепороть!
Раз… два… три… Несколько моментов — и ни одного из этих надоедливых пёстрых людей не осталось на арене.
Все поскакали за барьер.
Хохот всего цирка, — и бык сразу сделался любимцем публики.
— Браво, бык!
Он глядел недоумевающе, поворачивая голову во все стороны:
— Куда ж они, чёрт их возьми, подевались? Сейчас здесь были. Не успел боднуть, — словно черти исчезли.
В это время около хлопнул плащ.
Бык оглянулся, кинулся.
Справа закрутился другой, слева третий… четвёртый… пятый…
Бык кидался за одним, бросал, кидался на другого.
Embarras de richesses!
У быка, вероятно, закружилась голова.
Которого бодать? Все, кажется, вот-вот висят на рогах. И никого!
Среди этой свалки, сумятицы, прыжков взад, вперёд, направо, налево, — бык вдруг увидал перед собою лошадь.
— А-а!
Бык нагнул голову, скакнул.
— Ole! — завопил весь цирк.
Лошадь с завязанными глазами стояла только на передних ногах. Задние ноги трепыхались над головою быка.
Бык всадил ей рог в пах и крутил, крутил головою, разворачивая ей внутренности.
Пикадор напрасно всё глубже и глубже всаживал ему в спину копьё.
Бык всё ворочал, ворочал, ворочал головой, словно ввинчивал рог в трепыхавшуюся лошадь.
И лошадь и пикадор полетели кувырком.
Свист, отчаянный свист пикадору охватил весь цирк.
Лошадь, вытянув морду, оскалив зубы, с вылезшими из орбит глазами, билась в судорогах на земле и дрыгала ногами. Кровь целым ручьём так и хлестала, так и хлестала из совершенно раскрытого живота.
Подбежавший конюх срезал ей чёлку, чтоб было удобнее, и всадил в голову кинжал.
И пока он умелой рукой всё глубже и глубже погружал кинжал, судорожные движения лошади становились всё тише и тише. Она успокаивалась, больше не билась, — она только тихо трепетала ногами.
Словно говорила:
— Вот так… Вот так… Глубже… Ещё… Так мне легче… Мне легче…
Вздохнула, дёрнулась и затихла. Околела.
А по арене, широко расставив ноги, неверными прыжками, дрожа, шатаясь, скакала другая запоротая лошадь.
Белые внутренности, окрашенные в розоватый цвет струйками крови, болтались у неё под животом.
Она упала.
«Весельчак»-бык запарывал третью лошадь, из которой хлестала грязная, мутная кровь.
И весь цирк свистал, оглушительно свистал пикадорам, которых едва успевали выхватывать из-под рогов быка.
Конюхи, немилосердно колотя палками, вытаскивали на арену новых лошадей.
Бык с красными рогами, с окровавленной мордой кидался на матадоров.
По его израненной, изодранной пиками спине лились потоки крови. Кровь струилась, рдела, горела на солнце.
Красные пятна покрывали жёлтый песок арены.
Быку подвернулся труп лошади. Он, подняв её на рога, бросил на землю, бодал, топтал ногами, нюхал и, видя, что мёртвая, бросил.
Пикадоры были уж на свежих лошадях.
Повязка спала с глаз лошади. Она упиралась всеми четырьмя ногами. Её колотили палками, толкали, тащили на быка.
Публика ревела, свистала.
Пикадор сорвал с себя шляпу и кинул в публику.
Жест, который значит:
— Ну, теперь молитесь за меня!
Он всадил шпоры и, копьё наперевес, прыгнул с лошадью на быка.
— Ole! — раздался вопль.
Напрасно!
Лошадь летела кубарем, убитая одним ударом в грудь. Пикадор летел через неё.
Бык поднял на себя уже другую лошадь с пикадором, тоже без шляпы, тоже полным красоты и отчаяния жестом бросившим шляпу в публику.
Пять лошадиных трупов валялось на арене.
Шестую уводили с распоротым животом, чтоб зашить и вывести опять.
Сигнал трубы прекратил эту бойню.
И свист пикадорам затих.
Перед быком, словно кукла на резинке, подпрыгивал на одном месте какой-то человек, размахивая красными палочками.
Бык остановился, опешивши, и посмотрел на него внимательно и с недоумением:
— Что за дурак? И чего ему нужно!
Человек всё продолжал подпрыгивать на одном месте, словно на резине.
Бык решил:
— Нужно, на всякий случай, его забодать.
Нагнул голову, бросился — и вдруг остановился, заревел и отчаянно замотал головой.
Две бандерильи впились ему в шею.
С языка у быка крупными каплями падала слюна и пена. Свежие струйки крови текли и рдели на солнце.
А перед глазами подпрыгивал, как на резине, другой человек, размахивая цветными палочками.
Бык кинулся преследовать этих из земли выраставших человечков.
Бандерильосы едва успевали всаживать свои стрелы, едва успевали увёртываться, бежали, — бык преследовал их по пятам.
Нет, решительно, публика его любила. Публика была в восторге от такого быка. Бык на редкость!
— Браво, бык! Молодчина, бык!
И свист по адресу неловких бандерильосов, думавших уже больше о спасении жизни, чем об игре с этим страшным быком.
Снова сигнал трубы.
Цирк радостно завопил:
— А-а-а!
Гром аплодисментов.
В зелёном костюме, сплошь зашитом золотом, появился Монтес.
Своей лёгкой, грациозной походкой он подошёл к ложе алькада, отсалютовал ему шпагой, — через плечо кинул шляпу матадорам и, не торопясь, улыбающийся, красавец, пошёл к быку.
Его алый плащ огнём вспыхнул на солнце.
Они с быком стояли друг против друга, лицом к лицу, как на дуэли. В нескольких шагах друг от друга.
Бык кинулся. Монтес спокойным, красивым жестом поднял плащ — и бык пролетел.
Он играл с быком.
Бык, как ураган, проносился мимо него, бодая плащ. Возвращался, кидался снова — рассвирепевший, обезумевший от ярости.
Почти касался Монтеса рогами.
— Ole, Montes! — гремели аплодисменты.
Но бык всё не наклонял головы, как следует, для удобного удара.
Но вот он, наконец, остановился, роя копытами песок, нюхая огромное кровавое пятно.
Остановился, исподлобья глядя на тореро, готовый броситься…
В руке Монтеса сверкнула шпага.
Он нацелился.
Бык кинулся — и вопль ужаса вырвался у четырнадцати тысяч человек
Монтес взлетел над головой быка. Перекувырнулся в воздухе, сверкнул золотом на солнце — и, как пласт, шлёпнулся на землю.
Сгоряча он было вскочил, — но зашатался и упал на руки подбежавших матадоров.
Его пронесли мимо меня.
Он был без сознания.
Голова запрокинута, лицо, как полотно, остановившиеся стеклянные глаза. Судорога муки исказила лицо.
А из распоротого живота по золотому костюму лилась кровь, — точь-в-точь, как из распоротого паха лошади.
Его провожали аплодисментами.
Жидкими и снисходительными аплодисментами разочарованных зрителей по поводу неудавшегося спектакля.
Жалкими аплодисментами, быть может, последними в его жизни.
Аплодировали немногие. Большинство было занято свистом матадорам, которые изменнически, «подло», сбоку убивали кинжалами быка.
Изо всех животных только человек, приговорённый к смерти, без борьбы отдаёт свою жизнь и без сопротивления идёт на казнь.
Бык боролся. И умирал теперь под крики:
— Ole!
Бой продолжался без перерыва на секунду.
Появлялись новые и новые быки.
Но бился уж один Бомбита.
Когда толпа выходила из цирка и раскупала на память окровавленные бандерильи, — из отделения, куда утаскивают убитых быков, и из отделения, куда утаскивают запоротых лошадей, — слышались глухие удары топора и хруст костей.
Мясники и живодёры обдирали шкуры с тёплых, ещё дымившихся трупов, рубили туши и развешивали по крючьям.
Завтра нищая Триана полакомится мясцом!
Убито шесть быков и пятнадцать лошадей.
Сколько еды!
Монтеса отвезли домой, к старухе-матери.
Телеграф сегодня срочными телеграммами известит всю Испанию о несчастии.
