Жак отвечал себе:
— За то, что он тварь! Кисляй! Поганец! Несчастный столяришка, с которым противно сидеть!
И Жак чувствовал, что это всё что-то не то.
На следующий день Жак стоял и смотрел в окно, а Пьер лежал на кровати, как вдруг Жак повернулся к нему и сказал:
— А ведь твоим родным дадут знать, что тебя казнили!
— Наверное, дадут! — со вздохом отвечал Пьер. — Я не хотел говорить своего имени, когда меня взяли, да они узнали сами. Им всё нужно! Казалось бы, поймали человека на месте преступления, ну, и казни! Нет, им ещё нужно до всего докопаться! Черти!
Жак подошёл, сел к Пьеру на кровать и спросил:
— Твои родные очень будут плакать о тебе?
— Как же не плакать? Очень будут плакать…
— Расскажи мне, как будут плакать твои родные?
— Я сам как раз думал о том, как они будут плакать. Известие, вероятно, передадут кому-нибудь из братьев. Должно быть, старшему. Его позовёт к себе мэр: «Так и так, ваш брат Пьер казнён в Париже за грабёж»… Бр… за грабёж!.. Ну, того это как обухом по лбу. Он вернётся домой, вызовет младшего брата во двор и там ему скажет. И оба заплачут. А потом уж передадут сестре. Эта-то уж будет убиваться! О Господи!.. Младшая сестра! Я её вынянчил. Она уж побежит и скажет другим двум сёстрам. Одна замужем в той же деревне. Да, нет! Куда ей побежать? Как услышит, так и грохнется, я думаю, об землю.
— А мать? А мать?
— От матери будут скрывать. Да разве скроешь, когда вся деревня будет знать. Вся деревня будет плакать. Меня очень любили. Знаешь, что я тебе скажу, Жак? Я не думаю, чтоб моя мать выжила такой удар! Я не думаю! Она в один день поседеет! Ведь ты подумай! Нет даже могилки, чтоб прийти поплакать! Она будет так рыдать, она будет так рыдать…
Жак вдруг сорвался с места, вскочил, весь бледный, как полотно, трясущийся, с широко раскрытыми глазами, и закричал:
— Дрянь! Кисляй! Столяришка! И мать твоя тварь! И сёстры твои потаскушки! Что ты мне рассказываешь? Все вы твари! Все!
Пьер с ужасом и недоумением глядел на Жака.
А тот кричал, ругался, неистовствовал, чувствуя, что что-то давит его горло, душит.
И Жак упал в постель, в припадке, крича прерывающимся голосом:
— Дрянь! Тварь! Тварь!
Он только что, стоя у окна, думал о своей казни.
Он был однажды на смертной казни. Шнырял в толпе и работал по карманам. Нарядные дамы и господа в цилиндрах узнали по газетам, кого будут казнить. А большинство не знало имени.
— Как его зовут?
— Не знаю.
— А вы?
— Я тоже.
— Ведут, ведут!
Собственно, никто ничего не видел, кроме первых рядов. Все встали на цыпочки, что-то звякнуло.
— Кончено! Кончено!
— Проходите! Проходите! — закричали полицейские.
— Говорят, держался молодцом!
И всё.
Все разошлись, и движение по площади пошло своим порядком, словно ничего и не случилось.
Шутили, смеялись, болтали.
— Был Жак Майо, не стало Жака Майо, никто и не заметит… Никто… Никто… В эту минуту Жак Майо обратился к Пьеру…
… Припадок кончился. Жаку было стыдно. Он с ненавистью смотрел на «столяришку», который всё видел.
Ему хотелось оскорбить столяришку, наказать, заставить страдать.
Два часа Жак крепился: «стоит ли связываться с такой тварью?» Но, наконец, не выдержал и сказал:
— Слушай! Ты! Столяр!
Пьер поднял голову.
Жак хотел улыбнуться. У него перекосилось от этой улыбки всё лицо.
— Сколько ты ни хвастайся там своими матерями, а всё-таки, — ты убийца! Да! Да! Убийца! Убийца, и тебя казнят! Слышишь ты? Убийца и тебя казнят, потому что ты убийца! Столяр, а убийца! Столяр, а убийца!..
Пьера задело за живое. Он поднялся. Он ненавидел теперь Жака. Ему хотелось ударить его посильнее.
А Жак всё подступал и подступал:
— Что ж ты ничего не отвечаешь? Ты убийца! Убийца!..
И смотря на него широко открытыми, полными ненависти глазами, Пьер тихо и медленно ответил:
— А всё-таки по мне есть кому плакать. Есть кому плакать.
Жак побледнел, затрясся и крикнул:
— Молчи!.. Молчи!..
— А всё-таки по мне есть кому плакать…
— Молчи!..
Жак схватился за табурет.
Пьер, в свою очередь, тоже.
Жак кинул табурет в угол:
— Тварь!
И, весь дрожа, отошёл к окну.
До вечера не было сказано ни слова. Пьер разделся и лёг. Жак сидел у окна, отвернувшись, и думал:
«Постой же!»
Ночью из камеры приговорённых к смертной казни раздался сильный стук.
Когда сторож отворил дверь, перед ним стоял Жак Майо, бледный, задыхавшийся, с мокрыми волосами, прилипшими к вспотевшему лбу, и сказал дрожащим голосом, стараясь говорить спокойно:
— Уберите труп. Я задушил эту тварь!
Казнь, назначенную на утро, пришлось отсрочить.
— За что вы его убили? — спросил следователь.
— Это уж моё дело! — отвечал Майо.
— Да ведь это же глупо: убивать человека накануне казни! Да ведь это же глупо! — воскликнул следователь.
Майо посмотрел на него свысока и пренебрежительно:
— А вам досадно, что не вы это сделали! Вместо того, чтоб болтать, вы бы делали своё дело и казнили меня поскорей, буржуа!
Ницца
— Герцогиня де-Ларошфуко сегодня не принимает. Потрудитесь передать мне горчицы! — сказала очень полная дама.
— Но почему? Что за причина? — воскликнула очень худощавая дама, страшно поражённая этим известием.
— Герцогиня должна сегодня отдать визит графине де-Латур! — сухо и строго заметил пожилой господин, с орденом Почётного Легиона в петлице.
— Совершенно верно! Я совсем и забыла! — поблагодарила его взглядом худощавая дама.
— Осмелюсь заметить, вы не совсем хорошо осведомлены! — вступился господин с седыми баками. — Герцогиня никак не может сегодня отдать визита графине де-Латур. Она весь день остаётся у себя. Герцогиня не совсем здорова!
— Что, однако, не помешало ей быть вчера на балу у Вандербильда! — тоном прокурора заметил господин с Почётным Легионом.
— Ну, да! После бала она и простудилась!
Все сидевшие за табль д’отом покачали головой.
— Ах, какая неосторожность!
— Беда с этой герцогиней! — воскликнула пожилая дама. — Ей решительно нельзя ездить на балы! Решительно! Каждый раз, как я приезжаю в Ниццу, она едет на бал и простуживается!
— Почему же вы ей не скажете? — робко заметил очень молодой человек, только что приехавший в гостиницу, которому очень хотелось тоже участвовать в светском разговоре.
Его обдали взглядами, полными изумления, — взглядами, полными негодования.
Он сделался пунцовым и уткнулся в тарелку.
Его не удостоили ответом.
Что? Они бывают в этом обществе? Они знакомы с этим обществом?
Никогда!
Они следят за ним по газетам.
Кто они?
Маленькие французские буржуа, немецкие «советники» в отставке, петербургские чиновники, взявшие отпуск на 28 дней, помещики чахлых и заложенных имений, хлебные комиссионеры с юга России, которым удалось сорвать недурной куртаж.
Что влечёт их сюда? Что заставляет их тратить последние гроши и тащиться сюда, платить здесь за всё бешеные цены, рассчитанные на миллионеров.
Лазурное море? Яркое солнце? Цветущая сирень и фиалки?
Но море, солнце, цветы есть и в других местах.
Их тянет сюда, где герцогини де-Ларошфуко и графини де-Латур танцуют у Вандербильда.
Они вырастают в собственных глазах, живя около этого мира.
Только что вставши, они первым долгом берутся за светские газеты и первым долгом бросаются читать «Journée Mandaine».
— Герцогиня де-Ларошфуко сегодня не принимает.
— У графини де-Латур сегодня приём.
— Мистер Вандербильд младший давал вчера блестящий бал, третий в этом сезоне. Среди присутствующих…
И они живут этими интересами, этими приёмами, на которых они не бывают, этими балами, на которых они не танцуют.
— О, Боже мой! Жить в Ницце! Сколько удовольствий!
Можно встретить маркиза д’Эглиз, барона Артура Ротшильда, маркиза Кастелляно, — и сказать:
