Такие случаи, как в этом сезоне, что один петербуржец выиграл 300,000 франков, наперечёт и редкость.

Нам не хватает ни выдержки немца ни смелости «очертя голову» американца, чтоб пускаться в азартные предприятия.

Берлинский Блейхредер приехал на днях, повёл игру со смелостью, которую может позволить себе только банкир, но, выиграв в один вечер 275,000 франков, сказал:

— Баста!

И уехал.

Американцы — лучшие игроки в мире.

Человек решает:

— Такая-то сумма на проигрыш!

Набивает карманы золотом и билетами и ставит пригоршнями, веря в слепое счастье, насилуя его.

Счастье существует для храбрых.

И американцы менее всего могут пожаловаться на Монте-Карло.

Тогда как русский игрок! Посмотрите «ряд волшебных изменений милого лица», пока компатриот нерешительно протягивает руку.

— Ставить, не ставить? Удвоить куш, не удваивать?

Когда начинает везти счастье, — он пугается и в испуге спешит сократить ставки.

— Не всё же будешь везти! Не может этого быть, чтоб повезло!

Зато неудача заставляет его моментально терять голову. Он начинает увеличивать ставки, чтоб «отыграться», и проигрывается дотла.

Говорят, нигде так не узнаются характеры, как за игрой.

Боязнь счастья.

Неужели это наша национальная особенность характера.

Неужели мы так привыкли к несчастью, что проблеск счастья нас пугает. Как что-то «не для нас»?

Игра и наблюдения надоели, и я иду пока в читальню.

Все газеты заняты, кроме единственной русской.

Зато в Монте-Карло в киосках вы можете найти газеты всего мира, почти нет только русских.

— Почему?

— Русские не спрашивают своих газет! — отвечают продавщицы.

Англичанин дня не может прожить без своей газеты. Немец, француз. Только русские…

Почему?

Неужели, переезжая через границу, мы перестаём интересоваться нашей родиной.

Что мы за странный, что мы за странный народ! Или, по нашему мнению, в наших газетах нечего читать?!

Бьёт одиннадцать, и игра внизу кончена.

Толпа шумная, нарядная валит из казино. Проигравшаяся, — но что ж это значит? Перед каждым зато близко, около, почти по лицу задел, мелькнул рукав одежды богини счастья.

А разве видеть вблизи счастье — не составляет уже счастье?

Чтоб кончить вечер, надо попозднее отправиться в «La Festa».

«Максим» Монте-Карло. Ночной ресторан, куда собирается всё, что кутит.

Какая милая встреча!

Тот самый москвич, который давеча за завтраком отказывал себе в куске сыра:

— Потому что это может стоить лишних два франка.

Теперь его окружают шесть кокоток, зовут «mon coucon», и «coucon» тает.

— Но ты должен быть любезен, mon coucon. Спроси ещё бутылку шампанского.

— Гарсон! Две бутылки… три… сразу полдюжины!

Он не думает уже, сколько лишних франков это будет стоить.

Разве можно!

Он теперь «boyard russe»[48], лакеи зовут его «prince», кокотки лепечут:

— Русские всегда так любезны!

И он должен «показать»:

— Что такое русский!

Как много у него выходит на «внешнюю политику». Придётся навёрстывать это на «продовольственном вопросе!»

Однако, поздно. Зашла луна. Ночь, тёмная, тихая и тёплая, закрыла и одела всё.

Я спускаюсь по спящим улицам Монте-Карло, и из-за решёток садов ароматом дышат расцветающие цветники.

День кончен. Бездельный и бесполезный. Вычеркнут из жизни. Я мог бы считать его совсем потерянным, если бы одна мысль не пришла мне в голову за этот день:

— Неужели вся наша «ширь», которой мы так гордимся, может проявляться только там, где не нужно?

Если каждый день будет приходить в голову по хорошей мысли, — можно умереть умным человеком.

В государстве терпимости собирается конгресс мира.

Вот уж именно:

— Пойдём в кафе-шантан, — поговорим о добродетели.

Принц Монакский любезно предложил «друзьям мира» собраться у него, — «друзья мира» с восторгом приняли предложение.

И одиннадцатый международный конгресс мира соберётся 20-го марта — нашего, 2-го апреля — нового стиля в княжестве Монако.

Среди игроков и кокоток.

Люди будут защищать человеческую жизнь там, где случается по 400 самоубийств в год, где этим только и живут.

На земле, пропитанной человеческой кровью, они будут проповедовать:

— Не убий!

Гг. конгрессистам можно рекомендовать одну предосторожность.

Если их прения о возвышенных предметах затянутся слишком долго, — часа в два, в три ночи не проходить мимо казино.

Может случиться, что щёгольски одетый полицейский накинется на них с настоятельным требованием:

— Проходите! Проходите с дороги, говорят вам!

Иначе они могут встретить крошечную процессию.

Несколько лакеев игорного дома и маленький ослик, который тащит длинный ящик из четырёх досок наверх, к «La Turbie», на кладбище самоубийц.

Наверху — кладбище, где за 17 лет похоронено 6,032 трупа самоубийц.

Внизу, в палаццо, заседает международный конгресс.

Какая плюха европейскому общественному мнению, — плюха, которую дают люди, желающие благотворно влиять на европейское общественное мнение.

Говорят, будто нравственность всё более и более воцаряется в международных отношениях.

А между тем какое отсутствие брезгливости!

Совершенно понятно, почему княжеству Монако лестно залучить к себе конгресс мира.

Когда богат, — хочется почёта.

А какой уж тут почёт, когда княжество только терпят в Европе, как терпят известного рода дома.

Всякому маркеру лестно раскланяться публично с порядочными людьми:

— Нами не гнушаются.

«Княжество» не имеет никаких политических дел, и его единственным представителем в Европе долгое время был доктор Колиньон.

Главный доктор компании игорного дома.

Это — персонаж, на котором стоит остановиться.

Мне не следовало бы говорить о нём дурно, — я обязан ему, может быть, жизнью. Несколько лет тому назад он вылечил меня здесь, в Монте-Карло, от воспаления лёгких.

Но достоинство журналиста состоит в том, чтоб он не знал никаких «благодарностей».

Доктора остаются докторами, больные, на их несчастье, иногда выздоравливают и платят неблагодарностью.

Во время визитов я часто смотрел на него и думал:

«Вот человек, который мог бы написать одну из интереснейших книг. Любопытно, пишет ли свои мемуары этот человек, которому платят за молчание?»

Доктора Колиньона зовут при каждом самоубийстве в Монте-Карло.

Он является, помогает или констатирует смерть.

Все 6,032 самоубийцы за 15 лет прошли через его руки.

И если вы видите этого сухого господина, с плотно сжатыми губами, с холодными и спокойными глазами, торопливо идущим в казино, вы можете быть уверены, что в подвальном этаже, как раз под самой игорной залой, дёргается в последних конвульсиях или лежит бездыханным самоубийца.

Странное впечатление произвёл на меня в первый раз этот человек, как только он вошёл в комнату.

Мне вспомнился фельдшер при мертвецкой в одной из московских больниц.

Один из моих приятелей удавился. Труп отвезли анатомировать, — это было летом, — в б-ое отделение больницы для чернорабочих.

Я вместе с родственниками отправился хлопотать о похоронах.

— Сию минуту! Сию минуту-с! Зашиваю! — со сладчайшей улыбкой сообщил мне фельдшер, приотворяя дверь анатомического зала.

Анатомировать только что кончили, и фельдшер «зашивал» труп.

— Пожалте! Готово!

На анатомическом столе лежало обнажённое жёлтое тело. Словно восковая фигура.

Журчала вода.

Розоватые струйки воды, подкрашенной кровью, стекали по желобкам.

Около лебезил фельдшер.

Так как сестра покойного истерически рыдала, упав на колени перед анатомическим столом, так как другие родственники рыдали тоже, то фельдшер обратился ко мне.