— Знаете что? Пойдёмте к нам в альберго! Может быть, вам удастся их примирить. Так бы хорошо было. Ведь в сущности все такие хорошие малые. Только что с разных сторон на жизнь смотрят. Так жизнь велика, для всех взглядов на ней места хватит. А оно, когда втроём, так и гиды, и всё втрое дешевле. Ей Богу! Пойдём!
— Пойдём.
— Прямо к Ситникову!
— Прямо к нему! Он теперь в другом коридоре?
Благоуханский тяжело вздохнул:
— В том-то и дело, что в том же!
Я уж окончательно ничего не понимал.
Не успели мы стукнуть в дверь, как Ситников крикнул:
— Avanti!
И, отворив дверь, мы с ним столкнулись нос с носом.
— Ах, это вы?! — сказал он, отступая и разочарованно.
— Быть может, вы кого ждёте? Мы помешали?
— Нет, нет!
Он вздохнул.
— Что ж её, подлую, ждать!
Я улыбнулся.
— Из соседнего коридора?
— Коли бы из соседнего! — снова вздохнул Ситников.
— Г. Ситников состоят в нежных отношениях с горничной из этого коридора! — пояснил деликатно Благоуханский.
— Убил бобра, могу сказать! — прошёлся по комнате Ситников. — Бабец.
Г. Ситников даже комнату за собой сами убирают! — продолжал пояснять Благоуханский.
— Комнату! Воды в кувшин сам под кран набирать хожу! Рим!
— Как же это так? А горничная?
Г. Ситников покачал головой и даже подразнился:
— Пойдите, поговорите с нею. «У меня — говорит, — в других номерах работы много! А ты, caro, и сам уберёшь!» — «Ах, ты! — говорю. — Да ведь я синьор!» Смеётся, римлянка! «Так что ж, — говорит, — ты синьор, а я синьора. Это ничего не значит! Убирай, — говорит, — убирай».
— Да что ж, красива она, что ли, так уж?
Ситников отступил от меня с изумлением.
Благоуханский хихикнул и даже лицо закрыл, чтоб смеха не было видно.
— Красива?! Мордальон! Рябая форма!
— Да как же это могло случиться, что она вас так?
Ситников развёл руками:
— А вот пойдите же! И сам ума не приложу. Рим, чтоб ему пусто было! Стоило ехать. В Риме был! Что видел? Рябую горничную. Бабец, нечего сказать
Он говорил с глубоким отчаяньем.
И перешёл даже в тон наставительный:
— Вот-с вам, милостивый государь мой, глубоко поучительный пример! Да-с. Вот он-с, патриций-то этот самый, г. Пончиков. Духом живёт-с! В мечтаниях-с! В Мессалину он, что ли, теперь влюблён?
— Говорит, тень её два раза около постоялого двора на улице видел! — подтвердил Благоуханский.
— Оно, положим, Мессалина была бабец не вредный! — раздумчиво проговорил Ситников. — Да-с! Так вот-с! — снова схватил он нить мыслей. — В Мессалину там, что ли, влюблён. Нероном себя воображает. Меня, чай, раз десять в день мысленно в Колизее гладиаторами убивает! Смешно это всё и глупо-с. А всё же жизнь духа. Мечтания-с возвышенные. А тут жирным мясом своим к земле прикреплён! Всякие парения духа отвергаю! Не только на колонну почерневшую, на женскую статую, ежели у неё башка отбита, смотреть не желаю. И вот вам результат-с. В Риме, — и рябой бабец!
— Она ещё, эта горничная-то, требовала, чтоб г. Ситников ей и для других жильцов воду в кувшине носил! — с соболезнованием добавил Благоуханский.
— И требовала-с! И понесу-с. Ибо что я должен делать? Превыспреннее меня не интересует. Город чужой. Ну, и сижу в комнате, слушаю: не идёт ли она по коридору?
— Знаете, это у вас, действительно, от скуки. Что бы вам опять с Пончиковым помириться?
Ситников безнадёжно свистнул:
— С патрицием?
— Ну, что там… Человек молодой… погорячился…
— Да я не о том-с. Я про то и забыл уж. Ругай! Это даже хорошо, когда лают. В роде массажа.
— Ну, так за чем же дело?
— Позвольте, какое же мне удовольствие? Я его по ночам буду тайно ходить в пятку целовать, а он днём со мной разговаривать не будет! Увеселение мне небольшое! Вам об его условиях передавали?
Г. Ситников вдруг смолк, прислушался, поднялся на цыпочки и, как балерина, пошёл к двери.
— Кажется, рябой бабец идёт…
Мы поспешили проститься.
— Чёрт знает, что такое! — сказал я, оставшись в коридоре.
Благоуханский хихикнул.
— Это ещё не всё-с!? Пончиков ему гибель готовит!
— Как гибель?
— Гибель окончательную.
Пончикова мы застали расхаживающим по номеру в каком-то вдохновенном состоянии.
— Здесь носятся атомы. классического великого духа! — воскликнул он, крепко стискивая нам руки. — Друзья мои, угадайте, чем я занимался!
— Ну?
— Я создавал «метаморфозу», настоящую овидиевскую метаморфозу! И клянусь вам, что с этого дня я не буду писать иначе, как гекзаметром! Клянусь!
Он поднял руку в знак клятвы.
— Дай Бог, чтоб печатали!
Я приступил к моей «дипломатической» миссии.
— Бедный Ситников! — сказал я. — Вы слышали конечно?
Пончиков сделался мрачен.
— Я отдам его псу!
— Как псу?
— Вот я говорил вам! — подскочил на месте Благоуханский. — Я говорил, что они питают мрачные замыслы.
— Как псу?
— Решил и отдам! — мрачно повторил Пончиков, «словно фатум». — Телом раба я накормлю пса!
— Какой пёс? Где пёс?
— Пса они купили! — пояснил Благоуханский. — Мальчишка на верёвке вёл. Топить, должно быть. А они дали два сольди и откупили. Пёс слаб ещё?
— Я кормлю его сырым мясом, чтоб ожесточить! — мрачно и однотонно произнёс Пончиков и продекламировал гекзаметром:
«Пёс мой ретив и свиреп, ему нипочём разгрызанья».
— У них уж и ода «на смерть раба» готова! — снова пояснил мне Благоуханский.
— И когда пёс будет его есть…
Лицо Пончикова вдруг сделалось кровожадным:
— Даже в этом будет своя красота!
— Но позвольте, это уж какое-то безумие!
Пончиков посмотрел на меня свысока и отвечал, взвешивая каждое слово:
— Это будет казнь патриция над рабом.
— Они в коридоре их затравят! — в ужасе воскликнул Благоуханский.
— Надо будет, в таком случае, предупредить Ситникова, пока пёс не разъелся. Пусть бежит и от пса и от «рябой формы».
Пончиков вдруг ни с того ни с сего взмахнул обеими руками и ничком, с «громовым» хохотом, повалился на постель, которая заскрипела и затрещала.
— Ха-ха-ха! Пусть раб спасается бегством!
И «дико нахохотавшись», он сказал нам:
— Господа, оставьте меня побеседовать с музами древних!
Ватикан
Даже «король джентльменов», «образец хорошего тона», король Эдуард VII не мог удержаться, чтоб не выразить на лице удивления, когда ему в Ватикане представили господина в средневековом костюме, раскланивавшегося по всем правилам этикета:
— Начальник дорог!
У Эдуарда VII едва не вырвалось:
— Каких?
А за месяц перед этим случилось происшествие, заставившее хохотать весь Рим.
Часовой у замка Святого Ангела звонком вызвал начальника караула.
По мосту Ангела ехала невиданная карета, вся в золоте, вся в шнурах, запряжённая шестёркой белых лошадей с жокеями, с залитым золотом кучером, лакеем, с расшитыми гайдуками на запятках.
Начальник караула, — молодой офицер, провинциал, недавно переведённый в Рим, — решил:
— Королева!
Приказал ударить в барабан.
Караул выстроился, звякнул ружьями и отдал честь приближающейся карете.
Из кареты с изумлением глядел на военные почести господин в высоком кружевном воротнике, бархатном колете и с широкой золотой цепью по плечам.
Несчастный офицер схватился за голову.
Королевские солдаты отдали почесть папскому придворному!
«Врагу»!
Офицера посадили на гауптвахту.
«Промах» вызвал общий смех.
Почему же мог знать бедняга-провинциал, что это едет с такой пышностью по Риму представляться вновь назначенный папский… начальник почт.
— Каких?
Папской области не существует, — но все должностные лица остались.
В ватиканских садах не дороги, а дорожки. Но имеется начальник дорог.
