Пончиков безнадёжно померк глазами и гаснущим голосом сказал Джузеппе:
— Giuzeppe, date noi maccaroni!
Ситников с неудовольствием навертел на вилку макарон:
— Опять макароны!
— Не поросёнка же вам в стране Данте! — с презрением отозвался Пончиков.
— Поросёнка хорошо бы! — согласился Ситников и, всё навёртывая и навёртывая на вилку макароны, продолжал: — У меня в Москве как устроено? Древним обычаем, благолепным, желает со мной клиент о деле разговор иметь — расположи меня Тестовым. Расположен будучи хлебом и солью, могу! И дать сейчас поросёночка. Чтоб был, как младенец высеченный, — весь розовый. И чтоб кожа у него с мясцом сливочным в ссоре была. Чтоб топорщилась!
Благоуханский глотал слюнки.
— Да-с! Чтоб топорщилась! — продолжал «Ситников из Москвы». — И чтоб отставала и хрустела. Чтоб на зубах была музыка! И чтоб ребро его можно было грызть, всё равно как корочку. Хрюск и хрюск. Чтоб был он весь, шельмец, из одного хрящика. И чтоб каша под ним…
Пончиков в негодовании бросил вилку.
— Г. Ситников! Сколько раз я вам говорил, чтоб вы за едой этих мерзостей не говорили!
Ситников посмотрел с удивлением:
— Поросёнок мерзость? Советую вам поэму написать и поросёнка сесть!
— Тут макароны, тут ризото, тут fritto misto!
Лицо у Пончикова пошло пятнами.
— Дрянь фритто мисто! — подтвердил Ситников. — Требушина жареная!
— Г. Ситников!
Пончиков даже взвизгнул и вскочил.
— Если вы будете так отзываться об Италии!..
— Господа, господа! Успокойтесь! — забеспокоился Благоуханский. — Giuzeppe, poi… dopo… да скажите же ему, чтоб подавал следующее. Обещали сегодня за те же деньги курицу сделать. Где курица? Спросите его: где курица?
Курицу подали, но курица была дрянь.
— Осталось ещё только 584 достопримечательности в Риме посмотреть! — сказал Благоуханский, чтоб «опять чего не вышло», и с умильной улыбкой добавил: — И меня зовёт к себе Кампанья!
— Очень вы ей нужны, Кампанье! — сердито буркнул Ситников, уплетая курицу.
— И Апеннины мне улыбаются! — продолжал со сладкой улыбкой Благоуханский, стараясь не замечать грубости.
— Да что, они знакомы, что ли, с вами, Апеннины эти самые? Ну, с какой это стати они станут вам улыбаться? Чему обрадовались?
— Апеннины — горы.
— Тем более было бы глупо с их стороны улыбаться. Выдумываете! А вот курица дрянь. Дохлая курица. И вино дрянь. И весь ваш Рим дрянь! Апеннины!
— Для господина Ситникова нет ничего! — заметил, даже не глядя на него: так велико было презрение, Пончиков. — Ни древних памятников, ни высоких гор, ни великих произведений искусства. Пред господином Ситниковым всё гладко, всё ровно. Вы знаете, что он про папу сказал?
— Да-с, не мог! — хихикнул и Благоуханский. — Ум наш друг имеют положительный. Вместе ходили-с в Собор Петра. Несут на носилках папу среди восторженного народа.
— Pontifex Maximus! — пояснил Пончиков, подняв палец.
— Властитель душ! Всемирный владыка! А г. Ситников пенсне вдвое сложили, посмотрели, говорят: «Личность пожилая!» Только и всего замечания!
— Конечно, личность, действительно, престарелая! Достойно внимания! — подтвердил Ситников, разгрызая грецкие орехи.
— Вот-с! — хихикнул Благоуханский.
Пончиков только пожал плечами и отвернулся.
— А знаете, — сказал вдруг, весь оживляясь, Ситников, — оказывается, что ест папа? Цыплёнка! Я нарочно у какого-то камердинера расспрашивал. Весь в галунах. Дал две лиры. «Что, мол, ест папа?» Оказывается, цыплёнка! И то только белое мясо… Выедает у цыплёнка белое мясо…
Но тут Пончиков вдруг вскочил окончательно, бросил о стол салфетку и крикнул:
— Г. Ситников! Объявляю вам раз и навсегда. Вы — раб! Вы — раб!
Он был даже торжественен. Словно проклинал и отлучал.
— Вы — раб!
Г. Ситников посмотрел на него с глубоким удивлением:
— То есть чей же это раб? Не ваш ли?
Пончиков фыркнул.
— Чей может быть раб! Того, кто будет его господином! Раб! Res nullius!
— Res nullius, — это я понимаю! — даже со смаком сказал адвокат Ситников.
— Но он должен принадлежать кому-нибудь. Люди родятся свободными и родятся рабами!
Г. Пончиков говорил «вдохновенно».
— Раб должен кому-нибудь принадлежать. И если он лишился одного господина, его берёт к себе другой. Он не может быть сам по себе, оставаться свободным. Если вас не держит под башмаком одна горничная, — вас будет держать другая!
— Ну, это какая горничная! — заметил г. Ситников, переходя на миндаль.
— В чём рабство? В натуре раба. В его вкусах, грубых, животных, низких. В его низкой природе. Собственная природа отдаёт его в рабство. Он видит только низкое, мерзкое. Он кидается только на низкое, мерзкое, гнусное. И его берёт себе всякий, когда он сидит на этом низком, мерзком, гнусном и жрёт. Как свинья, не может оторваться от грязи и посмотреть на небо. Это и есть рабство, глубокое рабство природы. И его поведут, куда угодно, поманив только: «здесь тебе дадут грязи, мерзости вволю». Тьфу! Вы раб, г. Ситников. Вы раб! По природе раб!
Пончиков задыхался.
Г. Ситников перебрал на тарелке, нет ли не гнилых миндалин.
— А вы, что же, патриций?
— Я — патриций! — крикнул Пончиков. — Патриций духа! А он, — Пончиков показал пальцем на Благоуханского, — он всадник!
Благоуханский с испугом взглянул на Пончикова.
Ситников посмотрел на Благоуханского с недоверием.
— Всадники были купцы древнего Рима. И он купец, хоть и учитель. Он заботится о том, чтобы ему каждая статуя подешевле обошлась. Он купец. Ему хочется за свои деньги посмотреть побольше. Он высчитывает: «Рафаэль мне обошёлся в 7 копеек». Но он тратит свои семь копеек на Рафаэля. А ты на что? Ты? Ты? Раб?
Г. Ситников поднялся:
— Ну, уж насчёт ты извините! Мы с вами брудершафт не пили. Насчёт моего социального положения в древнем Риме вы можете иметь суждения, какие вам угодно. А персонально для меня оскорбительных отзывов я не позволю. Довольно я тут галиматью-то слушал да на разные гнилушки смотрел…
Пончиков задыхался и лез через стол.
— На гнилушки? Раб! На гнилушки?
Г. Ситников надел шляпу на затылок, не торопясь пожал руку мне и Благоуханскому, и пошёл к выходу:
— Разбивайте вашу небьющуюся голову хоть обо все римские клоаки. А я пойду у хозяина проситься, чтоб меня в другой коридор перевели!
И вышел.
Пончиков «ринулся» за ним.
Благоуханский схватил его поперёк туловища и кричал:
— Успокойтесь! Успокойтесь!
Пончиков воскликнул, скрежеща зубами:
— Я его заколю!
Но я остановил его вопросом:
— Чем?
Пончиков зарыдал.
Так рассорились «друзья».
III
С неделю я не видал «друзей».
Как вдруг встречаю на улице Благоуханского.
— Здравствуйте. Ну, как?
— Благодарю вас. Всё осмотрел. Теперь осматриваю то, что у Бедекера звёздочками отмечено, во второй раз. А там и прощай, вечный город. В долине Кампаньи! Меня ждёт Везувий.
Мне вспомнился Ситников.
«Очень нужно Везувию тебя дожидаться!»
— Как друзья? — спросил я у «всадника». — Как патриций? Как раб?
Благоуханский только хихикнул и махнул рукой.
— Всё врёт! Ситникову-то и скучно. Он славный малый. Да г. Пончиков на такую линию попал, — теперь с ним ничего не сделаешь! «Какие, — говорит, — могут быть примиренья между рабом и патрицием? Скажите ему, если хочет, может прийти поцеловать мою пятку, когда я сплю. Только, чтоб я об этом не знал!»
— Ну, а Ситников? Сказали вы ему это?
— Сказал-с. Плюнул. «Тьфу, ты, — говорит, — какие мерзости выдумывает! И вы-то хороши: перед самым завтраком этакие вещи передавать. Теперь мне всё и будет казаться, что у меня губы в пятке». Ситников теперь в бедственном положении.
— Что с ним?
Благоуханский махнул рукой уже с отчаянием.
— Это надо видеть! Этому поверить невозможно!
Он вдруг ожил:
