— Получается? — спрашивает.

Я едва киваю, чтобы не тратить сил на слова, потому что мне больно даже разговаривать, даже дышать. Очень медленно выпрямляюсь, опираясь на него здоровой рукой. Пробую сделать шаг, потом другой, но сломанное плечо как будто сжимают прессом — терпеть это невозможно. Застучало в висках, все сильней и сильней, в голову ударил жар или от головы во все тело, не разберу, в глазах потемнело.

— Держите меня, — еле говорю я, и в то мгновение, когда я готов рухнуть, какая-то сила рывком вздергивает меня, как будто я мешок с опилками, подушка, сноп, ничто, чем я себя и ощущаю. В следующий миг я уже в метре над землей, ноги болтаются в воздухе, здоровая рука обхватывает его крепкий затылок, лицо уткнулось ему в грудь.

— Ты чего, теряешь сознание?

М-да, хороший вопрос: теряю ли я сознание? Так сразу и не скажешь. Сразу скажешь только, что я словно завис в каком-то странном вакууме, где все может быть, решительно все, где я вкушаю давно забытое блаженство — тебя взяли на руки, и все, что еще способно в тебе испытывать ощущения, сливается воедино с грубым и могучим ангелом, который не дал тебе упасть. Уткнувшись носом в его пиджак, вдыхаю все запахи, которыми он пропитан, — старые, пролетарские запахи, смесь сигаретного дыма, пота и пыли, которую приносят с собой рабочие, зайдя в бар выпить кофе; прижавшись ухом к его груди, слышу стук его сердца, завораживающий, сильный, ровный, и в глубине различаю царапающий, как железо о железо, хрип в легких; его большой, теплый живот, раздуваемый насосом дыхания, бережно баюкает меня на своей подушке, и все заботы исчезают одна за одной…

Потом словно все вдруг поворачивает вспять, и на какой-то ошеломляющий миг моим телом овладевает дивное ощущение обратного хода времени, категорически невозможного в жизни, однако в меня, оторванного от земли дружескими руками, это ощущение как-то исподволь проникает: боль стихает, в висках перестает стучать, жар спадает, туман перед глазами рассеивается… Это мгновенье пройдет, я это знаю, мне это понятно, я потеряю сознание или не потеряю, после чего время пойдет своим ходом, как прежде, и я буду бороться с ним, либо склонюсь перед его неодолимой силой, либо и то, и другое вместе; но пока это мгновение длится, я могу увидеть, что было бы, если бы оно не прошло безвозвратно, а длилось бы и длилось до бесконечности, и мне было бы даровано упоительное право прожить в обратном порядке то, что привело меня сюда, совершить увлекательный бег наоборот, в котором “раньше” значит больше, чем “потом”, а причины берут верх над следствиями: и вот я неуверенно стою на полу, сижу на койке, осторожно ложусь, чтобы не чувствовать боли, вот стена отъезжает и потом возвращается на место, и когда она встает на место, этого человека больше нет, и я снова один, в своей колбе, где время останавливается, потом в скорой, раздумывая над тем, кто я есть, потом лежу посреди перекрестка и до меня доходит, что виноват в аварии я, потом врезаюсь в такси, адреналин зашкаливает, ничего уже не поправить и единственное утешение — что вина не моя, и вот плечо в порядке, нет кровоподтека под глазом, и я еду на своей “Веспе” целый и невредимый, хотя все внутри переворачивается из-за измены жены и от ужаса, что всему конец, и вот момент — он страшнее всех, — когда я читаю письмо Анны, держа в объятиях ту женщину, заливающуюся слезами, а все во мне сводит от муки, но вот мука меня отпускает, оборачиваясь мимолетной тревогой, а затем исчезает вовсе, уступая место чувству неловкости из-за неподписанного чека, удовольствию от врачующей ласки и удивлению перед красотой этой несчастной матери, и вот от душевных терзаний не остается и следа, лишь легкое беспокойство об опоздании и досада на мотоцикл, который не желает заводиться, и тяжелая мысль о соседе в смирительной рубашке, и бессонная ночь, и выкуренные исподтишка сигареты, а разрушенная семейная жизнь — это только у моего соседа, даже стыдно, что переживаешь из-за таких глупостей, им всем хуже, чем мне, но вот тревога возвращается, я у себя в гостиной, вечер, и тревога тем больше, чем настойчивее мне повторяют, что мой отец — русский, шпион, выполнявший тайное задание, и вся его жизнь была сплошным притворством, она растет, потому что я начинаю этому верить, и даже на свою память я не могу положиться, но вот я снова на нее полагаюсь, и я уже не так этому верю, не верю почти совсем, я в ресторане и читаю Пазолини, меня слушают все, и эта история о моем отце меня беспокоит, раздражает, но я ни капли в нее не верю, а потом она и не беспокоит меня вовсе, интересует, удивляет, самое большее забавляет своей смехотворностью, потом она испаряется, готово, ее больше нет и никогда не было, сейчас есть только паника, и бегство, и еще один приступ паники, неожиданный и от того еще более страшный, но потом нет и его, и я стою перед залом, который мне аплодирует, и отдаю пятнадцать миллионов какой-то женщине, потом мне их вручают, я еду в поезде, обнимаю Анну, я на похоронах своего отца, у его кровати, отец умирает, он в коме, ему хуже, ему лучше, приходит в себя, его срочно оперируют, срочно кладут в больницу, он теряет сознание, мама звонит мне в слезах, отец чувствует себя неважно, чувствует себя хорошо, вот он здоров, как огурчик, мама смеется, я ужинаю у них, я в машине, сижу за письменным столом и не знаю, что писать, подписываю контракт еще на одну книжку, книга раскупается очень хорошо, книга выходит, вот я сдаю ее в издательство, я ее закончил, заканчиваю, сижу за письменным столом и пишу эту книгу, лето, Анна с Франческино на море, мы созваниваемся ежедневно, мы любим друг друга, у меня масса идей, берусь за новую книгу, мы празднуем и открываем бутылку шампанского, выходит моя первая книга, я пишу ее на одном дыхании, мне приходит мысль ее написать, этой мысль нет, я просто рассказываю Франческино о приключениях Пиццано Пиццы, все, что приходит в голову, надо же его как-то развлечь, ведь он уже начинает понимать, требовать, разговаривать, ходить, я на улице, на том самом перекрестке, прислонившись к белой колонне, машу Анне, которая в ответ тоже машет мне с террасы, и я чувствую себя счастливым и так далее, и так далее, и так далее, рождается Франческино, я женюсь, бросаю университет, схожусь с Анной, влюбляюсь в Анну, знакомлюсь с Анной, бросаю шахматы, и все ругаюсь, ругаюсь, ругаюсь с отцом, я становлюсь все сильнее, все легче, вижу все дальше назад, это замечательно, напоминает рисунок Сола Стейнберга,[84] целые пласты времени зачеркнуты одним словом, юность, отрочество, детство, и вот, наконец, я совершенно свободен, я еще не родился, поэтому я повсюду, во всех временах и во всех пространствах, это чудесно, изумительно, я первый человек в космосе, первый компьютер, первая нейлоновая нитка, я потребительское общество, черно-белое телевидение, революция на Кубе, холодная война, Берлинская стена, я — тедди-бойз,[85] танцующий Фред Астер, постящийся Ганди, Чарли Паркер, сидящий на игле, Рибот, гроза всех ипподромов,[86] я — Нью-Йоркский залив, когда в нем тонет “Андреа Дория”,[87] я — аэропорт в Суперге,[88] когда там гибнет великий “Турин”, я — Нюрнберг во время процесса, Тирренское море перед извержением Везувия, я — сибирская степь в сорок пятом году, война только что закончилась, занимается заря, свинцовая, ледяная, я заключен в этой бескрайности, я в ветре, во льду, в голых березах, и теперь я знаю, правда или нет, что в эту минуту мой отец стреляет в висок моему отцу, в упор, чтобы занять его место офицера, итальянца, отца.

Уаааааааааааааа…

Женщина снова начинает кричать. Ее привезли сюда десять минут назад, спящую, всю обвешанную трубками, и почти сразу она начала кричать во сне — душераздирающие вопли, звериный вой, как будто в нее вселился дьявол. И никто не обращает на это внимания, ни медсестра, которая постоянно куда-то ходит и время от времени останавливается возле меня и что-то проверяет, ни другая медсестра, которая сидит за маленьким столиком и ничего не делает.