Эти приветы и счастье, которое они дарили — она с Франческино на руках, и я возле колонны, с пачкой газет в руках.

Теперь Анна совсем рядом. Если ее терзали все это время тягостные мысли, если она смертельно испугалась, узнав, что со мной случилось, если она, как безумная, мчалась сюда из Виареджо, то по ней этого не скажешь. Подтянутая, загорелая, фигура стройная и привлекательная даже в строгом темно-синем костюме, ясное и сдержанное лицо бывшей провинциальной бунтарки, которая со временем угомонилась и стала женщиной, во всех смыслах более чуткой, глубокой, понимающей, разумной, достойной любви и желанной, чем в юности, — хотя и ясности, и сдержанности ей сейчас не хватает. Она смотрит на меня, и я тону, как всегда, в бездонном колодце ее глаз: я знаю, что значу для нее гораздо больше, чем говорит мне сейчас моя издыхающая гордость, но и гораздо меньше, чем я наивно думал до вчерашнего дня. Для меня она остается неразрешимой загадкой, несмотря на пятнадцать лет, прожитых вместе. У нее есть потаенные желания, неостывшие страсти, неизвестные мне слабости, и все это не нужно выискивать, расследовать, узнавать — только принимать или не принимать. Принимать или не принимать. И это уже неплохо.

Конец ее письма: "И как бы там ни было, знай, что я тебя люблю”. Конец третьего действия “Адельгиза”:[101] "Страдай и будь великим: так судил тебе рок”. Письма, которые она целый месяц писала мне ежедневно, много лет назад, задолго до того, как мы поженились, когда я собирался расстаться с ней, потому что ее боялся, и особенно то письмо, где сказано, что больше всего она бы хотела лечь на диван, положить голову на подлокотник, и чтобы я выпил всю ее кровь. И снова японский император, и его слова, которые подходят ко всему: “Пусть каждый делает то, что должен. Пусть жизнь идет своим чередом”.

— Сделаем так, Анна, — говорю я. — Представим, что на прошлой неделе я попал в страшную аварию, оказался в коме и целую неделю в ней пробыл. Врачи сотворили настоящее чудо, они использовали новые методы, которые не известны даже в Австрии, и сегодня утром я пришел в себя. Тяжелых повреждений у меня не было, только болевой шок: через пару дней меня выпишут, и мы начнем там, где остановились. Это чудо, Анна, представим, будто произошло чудо.

Странно, попросту непостижимо, как хорошо они с моим отцом понимали друг друга…

— Давай представим, что было так, — еще раз говорю я.

Она наклоняется надо мной, ее тонкие волосы закрывают мой здоровый глаз, ее губы касаются моего лица:

— Да, — еле слышно говорит она.

Кончено. Никаких споров, объяснений, пустой траты сил. Мы столкнулись с проблемой, мы ее преодолели, мы любим друг друга, мы люди с широкой душой и, если падаем, то умеем подняться, если нам делают больно, то умеем прощать, и мы будем вместе всю оставшуюся жизнь, не мучаясь вопросами, что с нами было, как и почему — напротив, то, что с нами было, станет нашей силой, которую никто не сможет сломить. Это прекрасно, разве не так? Я счастлив, разве не так?

Прогремевший на весь мир заголовок алжирской газеты, которая вышла накануне выборов, потопленных в крови интегралистами: "Будешь голосовать — умрешь. Не будешь голосовать — умрешь. Голосуй и умри".

Анна целует меня ласково и осторожно. Я поднимаю здоровую руку, держу ее на весу, не зная, куда положить, словно благословляя неизвестно что. Потом закидываю ее назад, к изголовью кровати и нажимаю кнопку с морфием.

(Рисунок могилы Клххзв'квсфкз — Пиццано Пиццы)

Итак, дружок, здесь заканчивается правдивая история Пиццано Пиццы.

Если конец показался тебе немного грустным, что ж, ты прав. Если тебе кажется, что я очень старался закончить ее иначе, ты также прав. Если тебе кажется, что я не добрался до всей правды, не раздобыл всех доказательств, чтобы тебе не пришлось просто верить мне на слово, в общем, что мне надо было бы еще потрудиться, ты опять же прав. И ты прав, если тебе кажется, что я мог бы, по крайней мере, продолжать привирать и придумывать другие истории, которые кончаются весело и приятно, как делают многие. Но что сделано, то сделано, и если я тебя немного расстроил, не знаю, как мне оправдаться, потому что я не просто болтал, что в голову придет, а устроил все нарочно: надо было принимать решение и я принял такое.

Прежде, чем мы расстанемся, я могу рассказать напоследок еще одну историю, уверен, она тебя не расстроит, а, может, даже рассмешит. История эта очень старая, ее много кто рассказывал и по-разному, но сама она не менялась, только ты еще маленький и, скорей всего, еще ее не слышал. Это история про одного беднягу, у которого из живота росла золотая виноградная лоза, он никак не мог от нее избавиться. Он ходил к докторам, слесарям, жестянщикам, хирургам, золотых дел мастерам, кузнецам, колдунам, ходил по всему свету, надеясь, что кто-нибудь сумеет срезать эту плеть винограда, но все без толку — никто ничего не мог сделать. Но человек этот не сдавался, он продолжал бродить по всему свету и все искал того, кто избавит его от золотого винограда. И, наконец, пришел он однажды к японскому императору, который, как часто случается в этой стране мудрецов, был еще ребенком. Человек показал ему свой виноград и объяснил на пальцах, потому что ни слова не знал по-японски, в чем его беда. Император посмотрел на виноград, улыбнулся, потом повернулся и стал долго рыться в огромном ларце из слоновой кости, который стоял у него за троном. Рылся, рылся, пока не нашел золотую отверточку, такую маленькую, что даже булавка выглядела бы больше. Показал ее этому бедолаге и, продолжая улыбаться, сказал на своем языке что-то непонятное, но прозвучавшее так красиво, словно связка серебряных колокольчиков упала на пуховую подушку. Человек ничего не понял, но кивнул головой, и тогда император достал из своего ларца кусок лилового шелка и аккуратно расстелил на полу. Когда он разгладил его так, что не осталось ни малейшей складки, он велел человеку встать на эту ткань на колени, встал на колени сам и принялся за работу.

Казалось просто невероятным, что такая крохотная отвертка сможет справиться с такой большой виноградной плетью, но плеть легко повернулась, раз, другой, и стала вылезать из живота, пока не вылезла вся, и малыш-император показал ее, крепко ухватив пальцами. Человек посмотрел на свой живот и обомлел: впервые он видел его, как у всех, гладким, без всякого винограда. Он был наконец свободен: его упорство было вознаграждено, он избавился от проклятия, тяготевшего над ним всю жизнь. Он подскочил вне себя от радости, и тут у него отвалилась задница.