Мы у двери. Я — по эту, он — по другую сторону.

За хлипкими стенами из пористых известковых блоков, из которых наспех, сразу после войны, был выстроен наш дом, в этом квартале без названия, во всем Риме, во всей Италии, во всей Европе в этот час готовят ужин, поливают цветы, играют с детьми, возвращаются после загородной поездки, смотрят по телевизору новости, или, как наверняка Франческино во Виареджо — старые японские мультфильмы на местном телеканале со слабым сигналом и стертым логотипом. Со мной же неизвестно, что произойдет…

— Джанни! — голос его, теплый, добродушный, едва слышен через массивную деревянную дверь; он настолько не вяжется с его внешностью, что возникает впечатление, будто его им наградили позже, чтобы хоть как-то компенсировать вид уголовника.

— Извини, не хотел тебя напугать!

Я выхожу из паралича, но не двигаюсь. Что делать? Я мог бы позвонить по номеру 113, который, к несчастью, уже не 113, а какой-то другой, а какой, я не помню, то ли 118, то ли 119, черт побери, какого дьявола надо было его менять? Что их не устраивало в номере 113?

— Джанни!

Пытаюсь подцепить телефонный справочник, тянусь рукой к полке у двери, где стоит телефон, боюсь хоть на шаг сдвинуться с места — он может выстрелить через дверь и попасть прямиком в меня. Перелистываю первые страницы и обнаруживаю, что номер 113 вовсе не поменяли, он по-прежнему стоит на первом месте среди других номеров срочного вызова, его следует набирать, как гласит примечание, только “в случае реальной и серьезной угрозы”. Тогда с чего я решил, что его поменяли?

— Джанни! — он звонит опять, дважды. — Я — друг твоего отца! Открывай, будет тебе…

Такого я не ожидал. Знаю, что нельзя отвечать до тех пор, пока не приедет полиция, а потом милости просим, входите. Но такого я действительно не ожидал.

— Чей друг? — может, я кричу слишком громко, но откуда мне знать, как надо разговаривать через массивную деревянную дверь.

— Твоего отца.

Неожиданно настолько, что даже от сердца отлегло, сказать по правде. Во всяком случае, это не угроза, что уже немаловажно в данных обстоятельствах.

— Что за бред!? — я по-прежнему почти кричу.

— Это правда, Джанни.

Каково? Он упорно называет меня по имени.

— Как вас зовут?

— Кого?

— Вас.

— Меня тоже Джанни, — отвечает он. — Джанни Больяско. Мое имя тебе ничего не скажет, но…

— Ваше имя мне действительно ничего не говорит следовательно, вы не являетесь другом моего отца.

— И все же это так! Поверь мне!

— Оставьте меня в покое или я вызову полицию.

— Я докажу тебе, что это правда!

— Я вызываю полицию!

— Эй, я всего лишь занес тебе сумку…

— Спасибо. Оставьте ее на лестничной площадке.

— Послушай, я понимаю, что в прошлый раз ты мог бог знает что обо мне подумать, но я действительно был другом твоего отца, серьезно. Лучшим другом, Господи Иисусе! Мы оба были в плену в России, прожили вместе полжизни, и его смерть стала для меня ужасным ударом. Как мне тебе доказать? Спроси у меня что-нибудь про него!

Я думаю.

— Чем больше всего мой отец увлекался?

Что я делаю? Еще минуту назад от одного вида этого человека я впадал в паралич (и, кстати, до какой степени обидно ощущать свое бессилие перед ним, свою неспособность реагировать, и это несмотря на то, что все эти дни я только и думал о встрече с ним, о том, как себя вести, с ним столкнувшись), а сейчас я устраиваю для него викторину. Этот тип ходит по улице с пистолетом. И отец ни разу за всю свою жизнь не произносил этого имени — Больяско.

— Переводами с русского, — отвечает он.

Ответ правильный. Немногие это знают: мой отец переводил с русского, но никогда об этом не говорил и, что главное, нисколько не стремился печатать свои переводы. Он это делал для себя, объяснял он, из любви — из любви к русскому языку, который он выучил в плену.

— Он перевел всего Шолохова, — продолжал мужчина за дверью, — я знаю русский и могу сказать, что перевел прекрасно, это не та халтура, которую у нас печатают. Но ведь ты не читал его перевод “Тихого Дона”, не так ли?

— Нет, — отвечаю я уже гораздо тише, так что он может и не услышать за дверью.

— Да, я знаю. Отец тогда сильно расстроился. Ему важно было знать твое мнение. Тебе бы и в самом деле стоило прочитать, потом сравнил бы с тем, что вышло у “Бомпиани” в сорок первом. Ты — писатель, сумел бы увидеть разницу…

Что за бред. Я разговариваю через дверь о переводах с русского с типом, который за последние дни перевернул всю мою жизнь. Страх, конечно, развеялся, хотя в каком-нибудь американском боевике концовка диалога только взвинтила бы напряжение, потому что в кино нет страшнее киллера, чем киллер-интеллектуал; впрочем, это не кино, а действительность, в ней говорят по-итальянски, и в этой действительности злодеи, стреляющие в людей, о Шолохове никогда не слышали. Тотчас же меня охватывает нестерпимое чувство стыда из-за того, что еще минуту назад меня терзал такой безумный страх, и из-за всего того, что я делал, думал и говорил в последние четыре дня. И еще меня мучает мысль, что этот человек вовсе не стал понятнее, а его присутствие по ту сторону двери кажется еще более нелепым, чем все, что было раньше.

Снимаю цепочку и открываю дверь, надеясь вернуть себе хотя бы толику достоинства: он этого не ожидал, вздрагивает, и какую-то долю секунды я вижу его, когда он не улыбается. Глядя на него, я его вспоминаю: образ человека, стоящего на лестничной площадке с моей сумкой у ног, моментально вызывает во мне образ того же человека тем вечером, когда он подошел ко мне и предложил подвезти, один накладывается на другой без малейшего зазора, как ложка в ложку. Седые волосы, на плечах перхоть, искривленный нос, обвисший живот, улыбка, мощные, как у борца, волосатые, по локоть голые руки, выступающие из-под рукавов пиджака — больше всего он напоминает второго номера пятидесятых годов, ветерана отчаянных регбийных схваток, одного из тех парней с повязками на головах, что выходили на поле в легендарных командах — Петрарка, Фракассо, Аматори, и считались незаменимыми, хотя за всю свою спортивную карьеру не заработали ни одного очка.

— Вы ведь не подрабатываете извозом, — спрашиваю я его без лишних церемоний.

— Нет, какое там!.. — смеется он. — Это я так пытался завязать знакомство. Хотелось сделать что-то забавное, но не вышло…

Он говорит с легким тосканским акцентом — Ливорно или Пиза.

— Вы вооружены?

— Кстати, это еще одно, о чем мне хотелось потолковать с тобой. Уверяю тебя, что в тот вечер я…

— А сейчас? — перебиваю я.

— Да, вооружен.

— Пистолет?

— Да.

— Собираетесь пустить его в ход? Вступить со мной в перестрелку?

— Нет, конечно.

— Тогда зачем вы его носите с собой?

— Послушай, я готов объяснить тебе все, что пожелаешь, но, может, нам лучше войти в дом?

Голос по-прежнему не вяжется с его внешностью, голос красив, элегантен. Я спрашиваю у него, почти миролюбиво:

— Откуда вам известно, что мой сын научился ездить на двухколесном велосипеде?

— Мне сказал твой отец.

— Как это? — возмущаюсь я. — Да он на ладан дышал, когда я ему сообщил эту новость!

Но это его не смущает.

— Верно, он сообщил мне об этом в больнице, в последний раз, когда я его видел. — В его голосе появляется торжественность. — За два дня до кончины. — Торжественность снова исчезает. — Послушай, мы так и будем стоять на пороге?

— Я собирался выходить.

— Вот как? И куда?

— Что значит, куда?

— Часом не к матери?

— Нет.

— Ладно, когда увидишься с матерью, спроси у нее, были ли мы с твоим отцом друзьями или нет. Ведь ты увидишься с нею рано или поздно?

— Я у нее спрошу.

— Скажи, что ты встретился со мной случайно.

— Хорошо.

— Имя мое запомнил?

— Джанни Больяско.

— Отлично.