Уильям откупорил бочку, подвал наполнился терпким ароматом вина. Первым припал к отверстию Уильям, за ним — Гарри, а там и мы угостились.

— Напиток богов! — восторгались Обжора и Агриппино, изображая из себя заядлых выпивох.

А мы тем временем уминали сушеный инжир, хлеб и колбасу с горчицей. Вино струилось по полу и с бульканьем выплескивалось за дверь.

— Что там у вас? — послышался голос с улицы.

Американцы все прикладывались по очереди к бочке.

— Уайн, уайн!

Они даже не обернулись, когда в погреб вошли трое наших крестьян, среди них старый Пеппи Пачи. Остановившись на пороге, они вылупили глаза на благодатную винную реку.

— А Рачинедда-то помер, что ли? — спросил дядюшка Микеле Салерно.

— Ага, — кивнул Чернявый. — Налетайте.

— Да здравствует фашизм! — выкрикнул Пеппи Пачи и прильнул к бочке, словно к коровьему вымени.

— Фашизм? — встрепенулся Уильям; глаза у него налились кровью. — Где фашизм? Где он?! — И в мгновение ока выхватил пистолет.

— Стой, стой! — закричали мы с Нахалюгой.

Но он уже открыл стрельбу: продырявил потолок и бочку. А потом, видно, сам испугался и спрятал пистолет в кобуру.

Винная струя ударила в стену и расползлась по ней огромным кровавым пятном. Вино залило весь пол, грозя затопить нас.

— Господи Иисусе, что там творится? — донеслось снаружи.

Теперь все, кто были в погребе, захлебываясь, поглощали содержимое бочки.

— О искристая влага в бокалах! — распевал старый Пеппи.

В конце концов мне стало невмоготу, и я пробрался к выходу. За мной выбежали Чуридду и Нахалюга. Из переулков стекались к дому люди — кто с бутылкой, кто с банкой, кто с ведром.

— Рачинедда преставился! — слышались радостные крики.

Один крестьянин вставил в продырявленную бочку резиновый шланг и разливал вино всем желающим. Вдруг нас с улицы окликнули:

— Эй, Чуридду! Пеппи! Нахалюга!

— Сюда, сюда! — отозвался я.

К нам протиснулись Тури, Золотничок, мой брат и Марио Гулициа.

Из переулка вышел взвод американских солдат: лица у всех мрачные и автоматы на изготовку. Американцы что-то кричали Уильяму и Гарри на своем диком гортанном наречии, а те в ответ:

— Фашист хаус, фашист хаус!

Солдаты загоготали, спустились в погреб и тоже присосались к бочке.

— Кам ин, кам ин! — приглашали они толпившихся у двери.

Чернявый, Агриппино и Обжора вывалились на улицу и прислонились к забору, обхватив голову руками: их рвало.

— Нализались, свиньи! — обругал их Тури.

Винные запасы Рачинедды, должно быть, подошли к концу: из бочек доносилось жалобное хлюпанье. А хозяин так и не появился — бог его знает, где он прятался.

Наконец вышли на улицу и Уильям с Гарри. От выпитого вина у них была отрыжка. Уильям спросил Чернявого, уже немного пришедшего в себя:

— Еще фашист есть?

Чернявый злорадно засмеялся: видать, эти шутки ему еще не надоели.

— Есть, есть!

— Очумел, что ли? — накинулся на него Чуридду. — Может, хватит валандаться с этими хмырями?

— Есть, — не обращая на него внимания, подтвердил Чернявый. — Фашист хаус — фашистский дом.

— Фашист хаус? — заинтересовались другие американцы; от них теперь тоже вовсю разило вином.

— Гоу, гоу, за мной! — позвал их Чернявый, эта хитрая бестия.

— Куда это они? — удивлялись односельчане, глядя, как мы вместе с американцами зашагали по переулку навстречу заходящему солнцу. — Может, еще где хлеб и вино задаром дают. — И все потянулись за нами, как стадо баранов.

Американцы, едва волоча ноги, все твердили заплетающимся языком:

— Даун тиран Муссолини!

— Даун тиран Муссолини, о-ля-ля! — весело подхватил Нахалюга, держа под руки приятелей.

— Тиран Муссолини, о-ля-ля! — во все горло заголосила толпа подвыпивших односельчан.

На площади было пусто, лишь в центре возвышался серый глиняный Луиджи Капуана. Мы приближались к дому, и мой брат показал Уильяму высеченные над входом слова: «Верить, повиноваться, бороться!» Американец недоуменно пожал плечами, но тут вперед выступил дон Паолино ди Грациа, много лет проживший в Америке, и перевел ему надпись.

— Ай шут! — завопил Уильям и навел оружие на дверь, но, поскольку он с трудом держался на ногах, пули, просвистев, застряли в крыше.

Американцы, следуя его примеру, тоже открыли огонь. На фронтон обрушился град пуль, вниз полетели обломки штукатурки, и от лозунга дуче вскоре осталось лишь черное пятно.

— Ломайте дверь! — выкрикнул мой брат.

Несколько автоматных очередей ударили по двери, разнеся ее в щепки; в проем с криками «Ура!» хлынула толпа. Тури толкнул меня в бок.

— Ну чего стал, пошли, а то не пробьешься!

В гостиной ярко горела люстра: в суматохе забыли потушить. Мы тут же расселись на мягких диванах. Гарри облокотился на валик, его вырвало, а за ним и Агриппино.

— Фу-ты, черт, — прохрипел он, — горечь какая!

Весь народ в гостиной, конечно, не поместился: многие так и остались стоять на площади, оглашая ее в сумерках многоголосым гулом. А внутри было душно, тесно и омерзительно пахло рвотой.

— Пошли отсюда, — заявил Кармело. — Мы же тут задохнемся.

— Да? А как, интересно, ты отсюда выберешься? — отозвался Чернявый.

Американцы вперемешку с нашими уже валялись на полу, некоторые, пошатываясь, прислонились друг к другу, чтобы не упасть, у кого-то еще хватало сил выкрикивать:

— Ур-ра, да з-здравствует дуче, смерть тирану Муссолини!..

— Во надрызгались! — усмехнулся мой брат. — Ну чего тут рассиживаться? Прыгай прямо через них.

Но пробираться по заваленному телами и залитому вином полу оказалось не таким уж легким делом.

— По головам, по головам! — орали Тури и Золотничок, прокладывая себе дорогу в этом муравейнике.

— Ой, ой, ура, о-ля-ля, Муссолини! — отзывались лежащие, когда мы наступали им на головы. Подошвы скользили в зловонной жиже; в гостиной стоял оглушительный храп мертвецки пьяных людей.

— Вперед! — весело командовал Чернявый, и все мы, хохоча и отплевываясь, устремлялись за ним.

Наконец мы пробились к выходу, но там была еще большая давка.

— Давай, давай! — понукал Чернявый, расталкивая во главе нашего отряда очумелую толпу.

— Ну что там? — спрашивали нас снаружи те, кому не удалось полюбоваться на всеобщую оргию.

— Дорогу, дорогу! — надрывались мы, боясь, что нас затопчут.

— А ну расступись, стрелять буду! — вопил Чернявый таким голосом, что люди шарахались от него в разные стороны.

— Ребятки, вы что, спятили?

Еле-еле мы выбрались на площадь и облегченно вздохнули. Я обернулся: возле дома яблоку, негде было упасть.

— Ну, и куда теперь?

— Бежим за околицу, — отозвался кто-то. — Там хоть отдышимся немного.

Через несколько дней Уильям уехал.

— Гуд бай, гуд бай! — крикнул он нам, когда зафырчала машина, увозившая его и других солдат.

Мы помахали ему.

— Прощай, прощай! — повторял Пузырь.

— Ты еще поплачь! — сказал Обжора и повернулся к нам. — Пошли поищем Гарри и Чарльза.

И мы поспешили на площадь.

— Эй! — издалека окликнул нас Чарльз, немного знавший по-итальянски.

В тот день он был свободен и пригласил всю нашу компанию прокатиться на джипе.

— Знаете, где рвать яблоки, мандарины, инжир?

Тури вызвался показать дорогу. Мы быстро залезли в джип. Гарри, смеясь, сел за руль, и машина покатила по дороге, обсаженной тенистыми оливами. Раннее, свежее утро, кругом просторы золотой пшеницы — никто ее не убирает из-за проклятой войны. От избытка чувств мы даже запели, но голосов было почти не слышно из-за урчания мотора; за нами столбом стояла пыль, скрывая деревню. Дорога неровная, извилистая, машина то и дело подскакивала на ухабах, отчего Гарри матерился сквозь зубы.

— Стой! — сказал Тури, когда мы подъехали к невысокой каменной ограде, за которой начиналась апельсиновая роща. — Вылезайте! Здесь апельсинов наберем. А то, может, вы до самого Кальтаджироне ехать собрались?